Он вышел из хаты, глянул на дорогу от Еркиного креста до самого горизонта и несколько минут простоял в глубокой задумчивости.

На обратном пути зашел к жене Клима Петрушева. Встретила она его со слезами и обидой.

— Знаю, слыхала, что приехал, а глаз не кажешь.., Ну, спасибо,- Устин. Зиновей был давеча, о тебе спрашивал. — Вытерла фартуком глаза и окрепшим голосом спросила: *— Что ж, поздравить? .. Ну, дай-то бог! А мне... ох, как тяжко...

— Да чего говорить, Люба. Али я не знаю. Ну, что теперь поделаешь ?

— Вот и беда-то, что ничего не сделаешь. Молочка выпьешь?

— Вот это другое дело.

Он глядел на ее худые руки, когда она наливала в кружку молока, посадил рядом с собой.

— А хата твоя скоро совсем завалится, — заметил он сокрушенно.

Женщина с отчаянием махнула рукой.

— Будь, что будет. Придавит, уж один конец.

— Нет, ты погоди, — остановил ее Устин. — Ты знаешь мою хату? Ведь она, поди, крепче твоей?

— Намного. Ее только соломой накрыть да рамы новые повязать.

— Ну. так по рукам, что ли?

— Это чего?

— Летом подправим — и валяй в мою хату.

— Да ты что, очумел, Устин? Ай мне последнюю коровенку со двора гнать. Где ж я денег напасусь?

— По рукам, говорю... Отдаю тебе хату. Поняла? Живи с ребятишками, а я кой-когда зайду с Наташей. Ведь хата мне как память дорога, а денег твоих не надо. — Потом, помолчав, добавил: — Твой Клим был моим боевым товарищем.

— Уж и не знаю, либо ты смеешься, либо правду говоришь, — сказала она с тоской.

— Что ж я, маленький?

Любовь вдруг неожиданно припала к его рукам и беззвучно заплакала.

От Петрушевой Устин заглянул к старику Федоту Тычкову. Тот, прежде чем слезть с печки, долго ворочался, кряхтел, надевал валенки, затем осторожно спустился на пол и, подпоясывая шнурком широкие штаны, подошел к Устину.

— Не узнаешь? — засмеялся Устин.

Старик, прищурив глаза, вгляделся в Устина и, вдруг вскрикнул «Хрущев!», вцепился сухими, но сильными пальцами в Устиновы плечи.

— Ну, покажись, покажись, живая душа. Отвоевался? .. Ну и ладно. Садись! Сколько ж годков я тебя, милок, не видел?!

Старик оживился и так резво стал двигаться по горнице, что прежнюю его медлительность можно было бы принять за притворство.

— Старуха моя ушла, так я зараз сам сбегаю нз погребицу, квашенки принесу.

— Да ты не суетись, дядя Федот. Я сыт по горло.

Старик, не слущая Устина, накинул полушубок н

исчез за дверью. Через несколько минут он принес кувшин с квашенкой, достал из печи картофель и остановился в нерешительности перед Устином, почесывая за ухом.

— Ты чего, дядя Федот?

— Ах, едят тя мухи с комарами. Устин, есть у меня тут косушечка, только ты, поди, пить не станешь? Де-натурка. Аль будешь?.. Ни-ни! Ты не подумай какая, — запротестовал он, видя, как Устин поморщился. — Через уголек цеженная, со стручком. Огонь! Сам не пью, от хвори держу, а в давности займался, ей-право, — засмеялся старик и опять, не слушая Устина, проворно залез на печь и вытащил бутылочку, бережно завернутую в тряпицу.

Старик разошелся и начал сыпать пословицами и прибаутками, да так ладно, что сопротивляющийся Устин не устоял и согласился попробовать винцо, которое, по словам Федота, «красит сердце и лицо».

— В каких местах воевал, что видал, что слыхал? — придвигаясь к Устину, расспрашивал Федот. — Я ведь тоже, считай, поболе года в председателях сельского совета, ходил, и по нонешний день ходил бы, да дюже ослаб, остарел. Семен кабыть нехудо справляется. Довольны мы им. Ну, а какой теперь новый поворот в жизни будет? — спросил он и хитро улыбнулся.

— Власть наша. А поворот в жизни сами должны делать, — ответил Устин.

— Ну, а как же это, за что приниматься? Семен сам руками разводит.

— Обдумать надо, с народом поговорить. Одна голова хороша, а две лучше.

— Это правильно. А все же путаемся мы, говорим по-разному. Каждый ждет весны и нуждается. Тягло у кого слабое, а у кого совсем нету. Вот тут-то и решай. Люди отощали, скот с ног валится.

— И про то мне известно. У соседей не краше. Ведь вот воевали мы не порознь, а всем народом, и одолели беляков. И обратно же надо всем народом наваливаться. Вот как я думаю.

От Тычкова Устин пошел к Спиридону, а затем к Арине, и всюду, куда только он ни заходил, речь начиналась с того, как быть дальше и как начинать жить.

Когда он вышел от Арины, полуденное солнце следило глаза. На дороге появились лужи.

«Ничего, ничего, — думал он, — началась весна, и все тронулось вперед. Не может быть того, чтобы люди жили, как раньше». И опять перед ним раскрывалось во всем сверкании будущее.

По пути к Зиновею он лицом к лицу встретился с Модестом. Тот вздрогнул и, посторонившись, снял шапку.

— Здорово, здорово, Модест Треухов, — ответил на приветствие Устин. — Ты чего сторонишься солдата?

— Я? .. Да помилуй бог! Я со всем сердцем, — льстиво заулыбался Модест.

— Твое сердце мне известно. Как живешь?

— Живу? .. Помаленьку.

— Хлеб есть?

На лице Модеста появилось выражение испуга.

— Да откуда ж он, господи! .. В продразверстку взяли все подчистую.

И вновь его лицо приняло смиренность и покорность.

— Так, так. Выходит, и сеять тебе нечем? — усмехнулся Устин.

— Чуток есть. — Модест вздохнул, и было видно, как ему хотелось избавиться от Устина.

— Ты не прибедняйся, не прикидывайся.

— Вот Христом богом, Устин! — схватился за грудь Модест.

— Устин Андреевич я, — жестко поправил Устин.

— Извиняюсь, Устин Андреевич. Только, право слово, хошь верь, хошь не верь, а хлеба у меня в аку-рат обсемениться.

— Иу это мы поглядим. Брехать-то ты ловок, — как бы про себя сказал Устин, оглядывая Модеста с головы до ног. А потом твердо, тоном, не допускающим возражения, добавил: — В эту весну тебе, Мокею и отцу Ивану придется вспахать и заскородить землицу Любови Петрушевой, Арине Груздевой, сиротам Егора Рощина, ну и другим...

— Устин! Устин Андреевич! Богом тебе клянусь, у самого силов только-только.

— Ты погоди, не лотоши. Петрушевы на тебя работали? .. Работали. Рощин Егор работал? .. Работал. Мать моя гнула на тебя спину? Гнула. Они в ту пору не говорили, что у них силов нету. Ну вот. А нонче тебе придется поработать на них. Понял?

— Товарищ Хрущев!

— Какой я тебе товарищ?

— Устин Андреевич, ну провалиться мне скрозь вемлю...

— Провалишься, погоди, время придет, — спокойно ответил Устин. — Тебе я сейчас по-доброму говорю, а то ведь, неровен час...

У Зиновея Устин застал Семена. Оба они о чем-то горячо спорили. Семен, не желая прерывать разговор, жестом указал Устину на скамью. Устин, прислушиваясь к беседе друзей, стал задумчиво смотреть в окно.

Мечтательный Зиновей увлеченно говорил о том, как, по его мнению, надо действовать дальше, чтобы вывести деревню на путь к новой жизни.

— Надо всем селом запахать землю. Всем миром навалиться на нее, вздыбить это, понимаешь... чтобы это значит...

Семен вздыхал, качал головой, а потом, ухмыльнувшись, ответил:

— Остынь чуток, опустись на землю. Ты такого насказал, что мы вроде все в рай шагнули. Ты мне все о коммуне толкуешь...

— Ну, а ты, а ты как думаешь? — вскинулся распалившийся Зиновей.

— Погоди, погоди, — спокойно остановил его Семен. — Пойми ты, голова: весна — вот она, а тягла-то нет, а семян мало, а нужда всех одолела. Ты все это минул и прямо шасть на зеленя, каких еще нет.