В полуденный час, когда солнце нагрело разомлевшую степную землю, эшелон остановился на полустанке, чтобы сошли на нем два солдата. Провожали их прощальными криками и лихими переборами гармоники.

Друзья шли не торопясь. Идут, идут да остановятся. Оглядятся, как бы измеряя глазом — сколько еа земли-то, и снова идут.

В каком-то чудесном приливе чувств взмахнул Зиновей мешком и крикнул что есть мочи в степь:

— Э-э-эй! Открывай ворота!

Глядя на Зиновея, смеялся Устин и тоже кричал:

— Ого-го-го! Встречайте гостей!

И того и другого подмывало кувыркнуться через голову, побежать взапуски, и чем ближе село, тем сильнее стучало сердце.

— Что это мы с тобой расшалились, ровно маленькие? — нахмурился Зиновей и умолк. Строгая озабоченность легла на его лицо.

— Что там делает моя Настюха с ребятишками, а?

Оставил я их в большой нужде... мыкают, поди, горе...

— Да не думай ты об том! — с досадой махнул рукой Устин. — Придем — увидим.

Почерневшие поля, ракиты вдоль дороги, шумящий вешними водами овраг, машущая крыльями на косогоре мельница — знакомый и милый мир распахнулся, окружил и полонил их.

Устин вдруг замедлил шаг, остановился и сокрушенно покрутил толовой.

— Ты идешь домой, Зиновей. А куда вот я иду? К кому? Кто меня встретит, кто поджидает?

Зиновей вместо ответа так же, как до этого Устин, махнул рукой. Зиновей жалел, что сбился с веселого тона, и злился, что не м$жет настроить себя и Устина на прежний, хороший лад.

Некоторое время шли молча, посасывая цыгарки.

— Ко мне пойдешь, понял? — начал Зиновей и от неожиданности вздрогнул.

— Ату! — вдруг крикнул Устин и швырнул что есть силы фуражку.

Прижав к спине уши, делая огромные прыжки, улепетывал заяц.

— Видал? Во пошел, во чесанул! — кричал возбужденный Устин, поднимая фуражку. — Ну, чуть-чуть я было не сшиб его.

Зиновей с сожалением покачал головой:

— Повезло косому. Не на охотника напал, а то жариться бы ему сегодня в печи.

И вновь завязался разговор. Устин пересказывал старую русскую побасенку о мужике, увидавшем зайца и размечтавшемся, и оба смеялись.

— А вот и наша дума, — остановился Зиновей. — Ажно сердце скребет.

Перед ними лежало село.

— Огородами пойдем, что ли? — предложил Устин.

— А что мы, краденые? — возразил Зиновей. — Дойдем большаком до улицы... Эх, мать честная.:. — постучал он себе кулаком в грудь.

А этим временем в сельсовете собрались вдовы и солдатки, созванные Натальей,

Семен Быков, взмахивая культей, держал речь.

— Выйдем, бабы, в поле все до единой, а у кого ребятишки постарше, прихватить и ребятишек. Пахать и сеять будем сплошняком, подряд всем. Мокею, Модесту, Чистикову, попу Ивану прикажем, чтобы всем безлошадным вдовам землю запахать, посеять и за-скородить. Семян мы вам дадим, после новины вернете. Так, что ли, порешим? Какое ваше слово будет?

— Об тягле да о семенах у нас и думки, Семен Панкратьевич. А руки-то мы приложим, — ответила Настя Блинова.

— Работать в полном согласии и помогать друг дружке. Арину поставим над вами старшой. Согласны?

— Ну, а чего же лучше? Спасибо тебе, Семен Панкратьевич.

В сенцах кто-то завозился и слабо толкнул дверь. На пороге появился Мотька.

— А тебе чего тут? — строго спросил Семен.

Тот смело вошел в избу, снял картуз, шмыгнул носом и, подняв руку, как это делают взрослые, когда хотят попросить слова, торжественно сообщил:

— Гражданы! Красные армейцы Устин Хрущев и Зиновей Блинов ко двору прищди...

— Кто, кто? — вскрикнула Настя и зашаталась, закрывая глаза.

— Где они? — бросился к двери Семен.

— Батюшки-светы!

— Вот тебе, Настюха, и праздничек.

--- Господи милостивый!

Бабы, торопясь, бросились на улицу и побежали к хате Блинова. Сзади бежала опьяненная радостью Настя.

Семен тотчас же вернулся и начал торопливо собирать со стола бумаги и совать их в ящик.

Растерявшаяся Наталья сидела в крайнем смущении и не знала, что ей делать.

Семен увидел ее и от неожиданности вздрогнул. Он думал, что, кроме него, в сельсовете никого нет.

— Наташа! Ты что? Иди ко двору...

И вдруг, спохватившись, взмахнул рукой и, что-то соображая, прошелся по хате.

— Ты вот что, — сказал он, ласково обращаясь к ней, — иди-ка, а я потом пришлю за тобой, что ли, или... или нет, иди/ Иди.

Наталья вскочила, запахнула шубу и, как показалось Семену, с отчаянием рванула дверь. Не оглядываясь, она побежала по улице, как будто бы ее кто намеревался ударить.

Семен закрыл дверь, потоптался на крылечке и нерешительно направился к Блинову. Он понимал состояние Натальи, но не знал, как ей помочь.

Зиновея облепили ребятишки. Они были у него на коленях, на плечах, он обнимал их, прижимал к себе, смеялся и щекотал колючей щетиной подбородка.

— Ну, предсказал я тебе, Настя, что придет твой,— ваговорил с порога Семен. — Здорово, Зиновей! Здорово, Устин! Ну, вот и снова довелось свидеться. А ну, покажитесь! Что ж, добрые мужики, — шутил он, обнимая красноармейцев. — А вот я, братишки, вернулся инвалидом. Не повезло мне под Тамбовом.

Настя металась по горнице, подбегая то к печке, то к столу, то выскакивала в сенцы, приготовляя обед дорогим гостям.

Устин медленно ходил по горнице, и было заметно, что его беспокоит и волнует какая-то мысль. Он то отвечал невпопад, то просто молчал, рассеянно поглядывая в окно, то снова принимался ходить.

— Да сядь же ты, Устин, — уговаривала Арина, усаживая Хрущева на скамью. — Пусть бабы хоть поглядят на тебя, какой ты стал.

Семен отозвал Арину, что-то пошептал ей, и она сейчас же исчезла.

Устин приблизился к Насте, когда та стояла у печи, и хотел поговорить с^ней о том, что его беспокоило. Но в это время подошел Семен.

— Настй, поди сюда. Да оторвись от нее, Устии. У меня наказ. Возьми-ка, Настя, сумочку да посудину, какая поболе. Мы сейчас вернемся.

— А где Еркины ребятишки? — спросил Устин у Арины.

— А где ж им быть! — удивилась Арина. — У меня. Я детишков люблю и никому не отдам. Сельсовет мне на них хлеб и картошку, а когда й мясо дает. Ната-шечка помогает, то обувкой, то одежонкой. Хата у меня большая, теплая. Живем, слава те богу, не пропадаем.

И спросить бы Устину о Наталье, но разговор шел обо всем сразу, люди перебивали друг друга и Устин никак не мог попасть в тон.

Наталья прибежала домой и, не снимая шубы, села за стол. Ее душили слезы. Семен своим сбивчивым предложением уйти домой как бы подтвердил, что сейчас место Натальи не там, а дома. И в ту минуту, когда все обрадовались возвращению красноармейцев и выбежали на улицу, она не смела присоединиться к односельчанам. Наталья растерялась и не знала; как себя вести. Ей хотелось увидеть Устина хоть краем глаза, но она подавила в себе это желание и не пошла к хате Блинова из боязни попасть в смешное положение и быть оскорбленной невниманием. Она переживала страшное смятение. Ей казалось, что она стала уже не той, какой была, и не имела права с достоинством встретить любимого человека. О прошлом она не могла вспоминать без содрогания. Порой ей даже представлялось, что на нее смотрят не так, как на других. В такие минуты она жаловалась Арине на людскую несправедливость и плакала, хотя и сама понимала, что, может бьГгь, все это ей кажется и в ней говорит обостренное самолюбие, излишняя подозрительность...

Сейчас смешались все чувства — и радость, и горькая обида, и жалость к себе, и ревность к Устину, и непонятная обида к тем, кто приветил его.