— Товарищ командир!

— Товарищ Быльников!

— Владимир Николаевич!

— Не обойдите. Выпейте молочка, съешьте яичко. Не обессудьте!

К тачанке подходят люди, с любопытством смотрят на грозный пулемет «максим» и с уважением на Быль-никова, начинают вести беседу, суют наперебой табачку, расспрашивают, что нового в газетах. Как-то спросили:

— Вам не боязно одному-то?

— А разве я один? Глядите, сколько вас! Ведь вы меня не выдадите, а?

И снова мчится по степным дорогам к яругам, к тайным оврагам, к перелескам, на железнодорожные станции со своими лихими всадниками.

Все тише и тише становится в степи, в селах и деревнях.

В Тамбов на формирование прибыл кавалерийский полк. Бойцы усердно мыли в казармах полы, устанавливали койки, украшали стены портретами вождей и полководцев, плакатами «Окон РОСТА» Маяковского и гирляндами хвои. Было тепло и уютно. В пирамидах стояли, поблескивая штыками, винтовки. Светловолосый молодой боец писал на стене кисточкой:

«Революция есть вихрь, сметающий на своем пути все ему сопротивляющееся» (К. Маркс).

А ниже:

«Революционный держите шаг, неугомонный не дремлет враг!» (А. Блок).

Вечером Паршин ушел в город и одиноко бродил по улицам. Наступили синие сумерки. В воздухе пахло весной. На полях лежал побуревший, слежавшийся снег. На обнаженных крышах висели сосульки. С криком проносились стаи грачей. Под ногами стеклянно хрустел ледок замерзших ручейков.

Паршин решил во что бы то ни стало сейчас узнать о судьбе Нади Болдиной. Незаметно дошел до станции. Здесь всюду были знакомые места, где ему пришлось отражать многочисленные атаки белоказаков. Здесь, во время подготовки к бою, он мучительно думал о Наде. Тогда у него даже появлялось желание прорваться в город и постараться освободить ее, но он отгонял эти безумные, неосуществимые мысли. Вот знакомый забор, откуда казаки бросались в атаку, вот депо, в стороне железнодорожный вокзал. По пути бе* гали маневрушки, составляя товарные поезда. Свистели сцепщики, помахивая флажками, ныряли под вагоны и, после ударов буферных тарелок, сцепляли вагоны. Сопел паровоз над шлакоочистительной ямой. Люди спокойно занимались своим делом.

Но вот и вокзал. Все как было, заново побелены стены. Агитпункт, рояль, накрытый чехлом. Только нет Нади. Приходит ли она сюда теперь и играет ли? Да жива ли она? За столом сидели солдаты и читали газеты, журналы.

А не пойти ли ему сейчас и попробовать отыскать Надю? Он знает улицу, где она жила, знает, как туда пройти. Он решил было отправиться в город, как столкнулся лицом к лицу с человеком в военной форме. Паршин, углубившись в свои думы, не обратил на него особенного внимания. Тот удивленным взглядом окинул Паршина и, хлопнув себя ладонью по лбу, вдруг сказал:

— Паршин! Ты ли это, дружище! — и схватил его за руки.

— Чернов! — ответил обрадовавшийся Паршин.

— Откуда, какими судьбами? Да ты куда едешь?

— Никуда. В Тамбове, на формировании полка.

— Так чего же мы стоим здесь? Пойдем-ка ко мне. Я сейчас иду домой. Ну, что ты молчишь? У тебя есть часок времени?

— Конечно, найдется.

Паршин быстро шагал рядом с Черновым. Он вспомнил, что Чернов прекрасно знал Надю Болдину, с ней вместе они работали. Рассказывая Чернову про то, как воевауШ буденновцы под Воронежем и у Касгорной, Паршин ждал только удобного момента, чтобы заговорить о Наде.

— А вот и моя квартира, — проговорил Чернов.

На пороге уютного домика их встретила старушка.

— Моя мать, знакомься, Паршин. Если не забыл, тебя, кажется, звать Петр Георгиевич. Мама, это Петр Георгиевич, мой старый приятель.

— Раздевайтесь, голубчик, — радушно говорила женщина, принимая от Паршина шинель,

Чернов ввел Паршина в комнату и усадил за стол.

— Я на минуточку отлучусь, дам кое-какие распоряжения. Мы ведь на радостях должны... понимаешь? — выразительно щелкнул пальцем по шее Чернов и стремглав умчался на кухню.

Оставшись один, Паршин посидел за столом, подошел к большому зеркалу и впервые за долгое время увидел себя в полный рост. Он причесал свои волнистые, рыжеватые кудри и снова сел за стол.

На комоде, под стопочкой книг, лежал альбом с фотографическими карточками. От нечего делать Паршин взял его и стал рассматривать.

На первом листе альбома он увидел фотографии времен империалистической войны.

Тут были групповые снимки солдат с погонами и кокардами. Среди солдат неизменно был Чернов. Через несколько листов на снимках были те же солдаты, но без погонов и кокард, опоясанные пулеметными лентами, с гранатами на поясе и обнаженными наганами.

А вот вокзал. На его фоне — группа работников губчека, перед ними стоит пулемет «максим». В середине группы Паршин с душевным' волнением заметил Надю Болдину. Дальше шли фотографии знакомых и незнакомых политработников в кожаных куртках, перепоясанных портупеями, в фуражках со звездочками. Здесь же оказался снимок председателя Тамбовского губисполкома Чичканова. Паршин знал из газет, что он убит бандитом Антоновым. И вдруг совершенно неожиданно он увидел карточку, на которой был снят с Надей Болдиной. Он был поражен. Как она попала к Чернову? Из кухни донесся голос, очень похожий на голос Нади. Паршин вздрогнул. Сердце замерло. Нет, показалось... Он поправил воротничок, одернул гимнастерку и глянул на дверь. Потом тяжело вздохнул и стал поглядывать на карточку Нади, украдкой любуясь ею. Она стояла перед ним, как живая, будто бы он только вчера с'ней расстался. На остальные фотографии он смотрел рассеянно и, заложив палец под лист, где была карточка Нади, то и дело возвращался к ней. Он волновался и ждал, что вот сейчас откроется дверь и войдет Чернов, он знает все о Наде и, конечно, расскажет. А вдруг она сама войдет, он увидит ее, услышит ее смех... Как она теперь назовет его? Он перевернул еще один лист альбома и снова увидел карточку Нади. Она была снята одна. На него глянули ее задумчивые глаза. Паршин вздрогнул словно от удара электрического тока. Карточка Нади была обведена черной траурной рамкой. Он сидел неподвижно, словно оглушенный. Из состояния оцепенения его вывел Чернов положив ему на плечо свою руку.

— Я понимаю, как тяжело тебе узнать об этом. Я не мог даже как-то заговорить, все ждал момента...

Паршин поднялся и, закурив, молча прошелся по комнате.

На столе стоял графин водки и закуска. В комнату вошла молодая женщина.

— О-о! Вот и вы, товарищ Паршин, — несколько растерянно проговорила она и, подойдя к нему, крепко пожала руку.

— Моя жена, Феня, — сказал Чернов.

— Да, очень рад, — машинально произнес Паршин. — А что же Надя? Для меня эта весть тяжела. Очень тяжела, — сказал он, не выпуская руку Фени и глядя ей в глаза. — Простите, вы не знаете...

— О, знаю, — перебила она. — Я все знаю о ней, — показала она на альбом.

— Как же это случилось? Вы расскажете мне?

— Да, конечно, — ответила Феня.

Паршин придвинулся к Фене, приготавливаясь слушать. Да, теперь он хорошо припомнил Феню и те обстоятельства, при которых им приходилось встречаться. Тогда она была худенькой и немного робкой девочкой.

— Вы простите меня, — рассказывала Феня, — это так свежо в моей памяти, что я не могу говорить спокойно.

Голос ее дрожал. Она то и дело прикладывала к глазам платок и, прерывая свое скорбное повествование, выбегала на кухню.

— Ее замучили. Врач сообщил нам, что израненную Надю принес в госпиталь какой-то офицер, назвавшийся сотником Быльниковым. Надю искали, но врач снабдил ее чужими документами, оберегал и делал все возможное, чтобы вылечить. Она была страшно истерзана. К ее физическим страданиям прибавилась тяжелая душевная травма. Через десять дней Тамбов освободили, и мы пришли к Наде, но она уже никого не узнавала... Надю Болдину похоронили мы, ее товарищи и друзья.