Я предложил Карлу (Дэвису) мелодии для фортепиано и гитары, а он позаботился об оркестровке. На этой стадии я тоже участвовал в работе и вносил, где надо, мои корректировки. Знаете, многие известные музыканты, например Бернстайн, говорили мне, что как композитор я не так уж и плох. И потом я всегда чувствовал тягу к классическим жанрам. Очень люблю Бриттена [90], Штокхаузена. Коллекционирую картины — мне нравится Магрит [91], но и Тьеполо [92] тоже. И потом, помните — первая версия «Yesterday» шла в сопровождении квартета арф, a «Eleanor Rigby» — камерного оркестра.

Поначалу я и не знал, что такое оратория. Я спросил тогда Карла: «Мы что, симфонию пишем?» А он ответил: «Нет, это немного не то», — «Тогда концерт, что ли?» — «И это не то». — «Сюита?» — «Да нет же, Боже ты мой, нет!». И только когда я случайно в самолете прочитал статью, в которой объяснялось, что оратория — это духовное музыкальное произведение для оркестра, хора и солистов, но без костюмов и прочих театральных атрибутов, то понял, что это более или менее точное описание того, что мы делаем. Но я должен был это проверить, поэтому, вернувшись домой, позвонил Карлу и сказал: «Я хотел бы считать эту работу ораторией, ты как?»

Я и не знал, пойдут ли у нас с ним дела вообще. Ведь мы совершенно разные люди. Он — нью — йоркский еврей, человек изрядно поднаторевший в шоу — бизнесе, женатый на актрисе, завсегдатай театральных премьер. Я — уроженец Ливерпуля, англиканского вероисповедания, никакого отношения к шоу — бизнесу не имеющий, на театральных премьерах никогда не бываю. Я пришел к Карлу и сказал: «Так с чего мы начнем?» Он ответил: «Начнем с начала — с войны», — и взял несколько мелодичных аккордов вполне в стиле моих современных песен. А я: «Нет, нет, совсем не то, мне хочется, чтобы музыка была тревожная, чтобы она вызывала в памяти военный Ливерпуль, с бомбежками, с пожарными, несущимися во всех направлениях, с яростным звоном колоколов. Хочется, чтобы люди заерзали на своих местах — бум, бум, бум…» И Карл начал быстро — быстро писать, так что листы бумаги полетели из — под его пера во все стороны. Я ведь до сих пор не могу писать или читать по нотам, и до конца не был уверен, как музыка прозвучит. Мы с Карлом много работали в течение двух лет, и вещь мне страшно нравится, но я уже заранее набираюсь мужества, потому что наверняка появятся критики, которые попытаются не оставить от оратории камня на камне. Я готов к этому. Сначала меня немного беспокоило то, что вещь получилась несколько сладкозвучной. Я даже говорил об этом Элвису Костелло, который ответил мне, что последние два года ходит только на концерты классической музыки и буквально упивается ею. Его слова придали мне уверенности. Теперь мне нравится и сладкозвучие оратории. И когда я впервые услышал ораторию в исполнении целого оркестра, к горлу подкатил комок, я чуть не заплакал.

Эта работа дала мне шанс кое — что вернуть Ливерпулю, городу, в котором я родился и вырос. Я хотел, чтобы это произведение впервые прозвучало в Ливерпульском Кафедральном Соборе, чтобы его исполнили кафедральные хористы — члены того самого хора, где я пробовал петь еще ребенком. Правда, тогда меня так и не приняли: не умел читать по нотам.

Когда я присутствовал на концерте в Кафедральном Соборе, люди вставали со своих мест и приветствовали финал стоя. Вот было бы здорово, если бы родители могли услышать ораторию. Хотя отцу она вряд ли понравилась бы. Он был страстным поклонником джаза, и как только по радио начинали передавать серьезную музыку, всегда говорил: «Выключи эту дрянь, пожалуйста».

Мы записали «живой альбом», и по всей Британии он вышел на первые места в списке популярных классических произведений. То же самое произошло в Штатах — такое со мной случилось в первый раз.

Оратория — это рассказ о жизни ребенка в Ливерпуле во время войны. Ребенок вырастает, становится мужчиной, влюбляется и сталкивается с проблемами обыкновенного человеческого бытия. Оратория начинается звуками налета военных самолетов на Ливерпуль. Я пытаюсь рассказать, как этот парень и его беременная жена прячутся в убежище от бомбежки.

Я хотел бы написать еще что — нибудь в том же духе — концерт для скрипки или симфонию для гитары. Мне нравится, что необязательно их исполнять самому. Когда мне исполнится 90 лет, я смогу прийти на концерт и послушать свою музыку в исполнении профессионалов.

Задумка была в том, чтобы собраться всем троим и создать кое — какие музыкальные номера для телефильма.

Когда мы сталкивались с искажениями истины, то пытались внести в рассказ свои поправки, но основное внимание сосредоточили все же на собственных воспоминаниях. В те часы собственная жизнь как бы проносилась перед моими глазами.

Слушать самих себя, слышать как мы болтали тридцать лет назад, — странное ощущение.

Страшно подумать как молоды мы были. Ведь зрители увидели нас в таких серьезных концертах, как «Эд Салливан шоу» и «Ройал комманд перфоманс». В самый пик нашей популярности, когда я писал песню «Yesterday», мне было всего двадцать два. Просматриваешь старые ролики и думаешь: «Бог мой! Ведь мы же были просто мальчишками, моложе, чем мои дети сейчас».

Мы все больше увлекались, и по мере приближения дня нашей встречи в студии я начал задумываться: «Действительно ли для меня представляет интерес какая — нибудь песня, созданная и исполненная лишь тремя «битлами»? Так ли будет она хороша, как песенка четырех «битлов»? И отвечал себе: «Нет». Даже если бы у нас получилось что — то действительно стоящее, это все равно были бы всего лишь Джордж, Ринго и я, что было бы совсем не таким интересным, как если бы каким — то образом к этому оказался причастным еще и Джон».

Я знал, что у Йоко хранятся отдельные записи Джона, и просто позвонил ей первого января и поздравил с Новым годом. Она слегка удивилась. Я тогда был на севере, здорово повеселился в новогоднюю ночь и вернулся домой в весьма благодушном настроении, считая, что все прекрасно, в том числе и все человечество. Недолго думая, взял и позвонил ей, посчитав это хорошим поступком с моей стороны. Так мы начали разговаривать, часто звонить друг другу на протяжении нескольких недель и стали — таки друзьями. Тут — то у меня и родилась мысль о том, что было бы чертовски здорово заручиться участием в записях и самого Джона… Это тут же решило все проблемы. Я позвонил остальным ребятам и сказал: «Послушайте, а если нам удастся получить кассету с какой — нибудь песней Джона, станем ли мы тогда заниматься этим делом?» И было похоже, что станем.

Я встретился с Йоко и Шоном. Мы послушали кассету с записями Джона. Йоко проиграла нам тогда три песни.

Две вещи были мне абсолютно незнакомы, похоже, они были сделаны для «Double Fantasy». «Free As A Bird» мне сразу понравилась. И я подумал: «Хотел бы я поработать с Джоном над этой вещицей». Мне понравилась мелодия с мощными аккордами. Она прямо в моем духе, очень эмоциональна. Шон сказал мне, что будет странно слышать в ведущей партии голос человека, которого давно нет в живых. «Но все равно попробуйте», — добавил он. Я пообещал, что если им не понравится результат, мы не будем публиковать эти записи. Когда я рассказал о своем обещании Джорджу и Ринго, они расстроились: «А что если песни нам очень понравится?!» К счастью, разногласий не возникло».

Я просил Йоко не ставить слишком много условий. Нам и так было очень трудно. Морально. Мы даже не были уверены, что не возненавидим друг друга через два часа работы в студии и не разбежимся в разные стороны.

У песни «Free As A Bird» было одно большое достоинство: то, что Джон не закончил работу над ней. В основном это касается средней октавы, где он явно блокировал слова песни, которых у него еще не было. Йоко прислала листок со стихами, мы их попробовали, но они не подходили по размеру. Это означало, что нам следует привнести в песню что — то свое. Вот тогда — то я фактически и начал работать с самим Джоном. Это приносило большее удовлетворение, чем если бы мы просто взяли готовую песню Джона.