Надо четко провести границу между критикой и критиканством. Я понимаю, что на всех не угодишь, но здравый смысл в оценке творчества, на мой взгляд, должен быть более серьезным аргументом, чем субъективная схоластика типа «доминант — септ — аккорды в финальной части превалируют над дольными структурами, обедняя гармонию произведения». Это и есть критиканство, когда сказать нечего, а говорить надо. Когда мы со Стиви Уандером написали песню «Ebony And Ivory», мы хотели сказать всему миру, что люди всех цветов кожи должны и могут жить в дружбе и согласии, но нашлись критики — нет, критиканы, которые написали в своих газетах только одно слово: «чепуха». Понимаете? Это как раз тот случай, когда одно слово может убить. И вроде действительно чепуха, но я слег на несколько дней. Все время вертелась мысль: «А может быть, они правы, а я действительно дурак, на что замахнулся?» Но проблема — то существует! В ЮАР, в меньшей степени в США, но она есть. И вы знаете, когда я понял, что работал не напрасно? Во время гастролей в Лос — Анджелесе. Ко мне за кулисы пришел Эрни Уоттс, великий черный саксофонист и сказал: «Огромное спасибо за эту песню». А в глазах у него стояли слезы. Я вначале не понял, почему у него была такая реакция, но кто — то сказал, что он женат на белой женщине… И мне стало безразлично мнение критиканов. В конце концов, если моя песня помогла хотя бы одному человеку, значит, я жил не напрасно.
Большинство моих песен так и остались неоконченными. Нет, нет, я говорю не о черновых набросках, а о том материале, который записан на пластинках. Я иногда слушаю свои старые записи и не могу избавиться от мысли, что большинство песен скомкано, мелодические линии не развиты, ритмы слабые. Поэтому, возможно, некоторые оказались слишком мягкими, но вся беда в незавершенности. Порой критики говорят: «Да это же какое — то желе, а не песня!», — и я готов с ними согласиться — я никогда не спорю с объективными истинами. Но если уж совсем честно, то таких песен у меня немного, например «Be Вор» из альбома «Wild Life». Я просто слышать ее не могу, это какой — то кусок бездумья. Но, к счастью, подобная халтура у меня редко проходит.
Настоящие музыканты никогда не прибегают к сомнительным текстам. Площадная брань как средство самовыражения? Простите, но это вопрос воспитания. Я знаю, когда, например Блэкмору [80] некуда девать свои эмоции, его разговор со слушателем становится наиболее выразительным — его гитара смеется и плачет, умоляет и обличает. Не забывайте, мы же музыканты! И для нас прежде всего важна музыка — ни одна даже самая пламенная речь не сможет передать вопль души так, как это можно сделать одним аккордом. А насилие, убийства, сатанизм — от бесталанности и плохого воспитания. И слушают такие песни тоже, как правило, невежественные люди. Это замкнутый круг: одни создают, другие потребляют, но создатели и потребители в этом случае принадлежат к одному клану — клану нравственных уродов. Вы поймите, я за свободу творчества, но здесь эта свобода сводится к лозунгу «Да здравствует идиотизм!». Вы обратите внимание, такие музыканты никогда не участвуют в совместных концертах с рок — музыкантами, работающими в других направлениях. А почему? Да потому, что концерт — главная проверка твоих профессиональных способностей, а такие деятели на фоне настоящих музыкантов выглядят просто дилетантами. Да, они гастролируют, но это не гастроли групп или певцов, а демонстрация достижений электроники.
У нас в Англии мало хороших радиопрограмм. Беседуя с одним чиновником из «EMI», я предложил создать станцию для трансляции только хорошей музыки: «Роллинг Стоунз», «Битлз», «Лед Зеппелин» — ведь именно ее хотят слушать люди. Ответ был категоричен — у них нет такой возможности.
Хотите не потерять контакт со своими детьми — заполните их жизнь тем, что придется им по вкусу. Когда я был ребенком, то лишь раз в неделю в течение часа мог слушать то, что мне было интересно. Но в это же время в эфир выходило любимое шоу отца, и каждый раз нам приходилось полюбовно договариваться, кто же на сей раз будет слушать радио. Сегодня можно было бы пожертвовать частью времени «Ярденинг Типс» для «Лед Зеппелин», но человек из «EMI» заявил мне: «Старик, ты никогда этого не дождешься в Англии». Никогда! И все.
Подобная проблема существует и в кинематографе. Недавно я наконец — то выбрался в кино, уже не помню, как назывался фильм, но дело не в названии. Мне трудно пересказать вам содержание — его попросту не было: герои лупили друг друга чем попало, море крови, каждое второе слово в диалогах нецензурное. Я не пуританин, но это, по — моему, слишком. После сеанса возникает единственная мысль: «Неужели искусство может пасть еще ниже!» Я не против того, чтобы режиссеры и прочие деятели искусства расширяли границы своего творчества, просто мне кажется, что некоторые двигаются в направлении тупика. Может быть, я рассуждаю по — стариковски, я и есть старик (смеется), но вообще — то неплохо устроить какой — то надзор за всей этой стряпней, только чтобы он не был очень назойливым.
Я превосходно знаю, как превратиться в твердого парня: надо быть желчным, говорить, что в мире нет ничего, кроме рок — н–ролла, быть самым мрачным в мире, одеваться с утра до вечера в черное, как металлист ходить в шипах, иметь группу, которая носила бы поистине зверское название, типа «Злость»… Я могу это сделать, конечно могу, это легко. Но просто это не тот образ жизни, который мне подходит. Я знаю таких людей, насмотрелся на них вдоволь, и мне не понравилось. Это угнетает. Нужно быть очень — очень сильным, чтобы в жестоком мире музыкального бизнеса публично отстаивать нормальные ценности, чтобы сказать: «Да, мне нравится любовь. И мне нравятся дети». Что? Говорить, что ты любишь детей, в мафии рок — н–ролла? Или что тебе нравится семья? Фу! Пошел ты… Но мне нравится. Выходит, что мне повезло, у меня чудесная семья, меня окружает народ из Ливерпуля, рабочий народ, добрый и крепкий, абсолютно нормальный, веселый, симпатичный, дружелюбный и солидарный. Это самые обыкновенные люди. Но клянусь Богом, в них есть здравый смысл в самом верном смысле этого слова. Я встречал многих: премьер — министров, государственных деятелей и мэров большинства американских городов. Однако я никогда не встречал таких интересных, удивительных и мудрых людей, как мои ливерпульские родственники.
Я живу в Англии и буду здесь жить. Мне нравится это место. По крайней мере, в доброй старой Англии ни ураганов, ни землетрясений не бывает. И вообще, когда я возвращаюсь сюда из Америки, я всегда вижу — англичане не подведут. Они стойкие. Я люблю англичан. Англия — это Англия, и Британия — это Британия, и я люблю эту страну, я люблю идти по улице в солнечный день — ну вот как сейчас — и знать, что люди вокруг такие же, как я.
С вступлением Англии в «Общий рынок» связаны и некоторые неприятности. Например, замена милей километрами, акров гектарами и т. д. Как много иностранных слов! Я не против их введения, но ведь надо сохранять и английские названия. У нас очень сильны традиции, а некоторые их ненавидят, стремятся уничтожить, заменить чем — то новым. Но идти на перемены без уважительного отношения к старому неразумно. Можно наделать массу ошибок. У нас и так достаточно заимствований в языке, и нет смысла переходить на все эти километры, гектары, килограммы, литры… Лично я не собираюсь заниматься изучением подобных слов, они меня слишком раздражают.
Недавно мы участвовали в кампании протеста против закрытия местной больницы в графстве Сассекс, где мы живем. В принципе, лично меня это не касается. Я мог бы построить себе собственную больницу, если бы захотел. Но меня волнуют люди, которым эта больница действительно нужна. Почему их жизнью дозволено манипулировать какому — то безымянному бюрократу, сидящему у себя в кабинете? Вот это по — настоящему меня задевает. Я не вижу никакой причины вдруг становиться членом среднего или высшего класса, потому что у меня есть деньги. Мне говорят: «Ты больше не принадлежишь к классу трудящихся». А я говорю, что принадлежу — я чертовски много работаю.
