И сказывал ему, подьячему Зиновию Лопатину, казак Афонька Мосеев про то, как его дед, Афонька же (это имя было у них родовым, и называли им каждого первенца в семье), десятником стал; и про то, как он послом в киргизы ходил; и про то, как знакомство свёл в давние годы с красноярским приказным подьячим Богданом Кириллычем, и как от него первый в их роде Мосеевых грамоте выучился; и про то, как в тюрьму был посажен за супротивство атаману своему. Про многое сказывал казак. А подьячий записывал и записывал, и с великой жадностью про всё новое выспрашивал. И так почти каждый день, коль служба им не мешала.

Но однажды, когда казак, как заведено было, пришёл к подьячему, тот встретил его хмурый и огорчённый. На столе не были разложены ни бумаги, ни перья, ни прибор чернильный.

– Ты чо кручинный такой, – запытал тревожно казак. – Аль хворый? Аль с воеводой чо не так?

– Нет, не болен я. И с воеводой мы в ладе всегда и в согласии живём. Тут иная нам с тобой беда. – И он положил руку на плечо казака.

– Да чо такое, какая беда?

– Не писать мне пока дальше твои сказы, Афанасий. Пришёл с нарочным из Тобольска государев указ – возвращаться мне без промедления на Москву, в Сибирский приказ. Зачем, почему – неведомо мне.

– И скоро ль ты поедешь?

– Да вот через день-два. С соболиной казной вот и пойду, а они уже в путь давно готовы!

– Жаль-то какая! – воскликнул казак.

– Жаль, – подтвердил подьячий.

– А я ведь ещё тебе про многое не сказывал…

– Эх, мил-человек Афанасий, не трави моё сердце. Держи всё это в памяти, держи… Я думаю, доведётся ещё нам с тобой свидеться. Я тебя из Сибирского приказа на Москву вызову. Вот как!

– И-и чо ты! Воевода не пустит. Слышал же сам – в службу в приказ меня взять хочет.

– На время пустит. Уж я его упрошу. А может, и мне доведётся ещё в Красноярск приехать, и ты мне все свои сказы поведаешь.

На том они и расстались.

Через два дня подьячий Зиновий Лопатин уехал из Красноярского острога, увозя с собой и заветную укладку, в которой лежали сказы про старого десятника Афоньку, записанные со слов его внука. В Москве Лопатин отдал искусному писарю эти бумаги, и тот красиво их переписал в единую тетрадь. Лопатин переплёл её в кожу и на коже велел вытиснить: «Сказы про сибирского казака Афоньку Мосеева».

Вот эти сказы.

Низкое закатное солнце багрянило воду. Напористый ветер гнал рябь по воде. Напрягая жилистые руки, Федька раз за разом дёргал пеньковую верёвку – из воды комлем вперёд лезло лиственничное бревно. По пояс мокрый, увоженный в смолье, песке и глине, Федька, оступаясь на галечном берегу, тащил тяжёлую лесину. Наконец остановился и утёр пот с лица. Дальше одному тащить было не под силу. Федька огляделся.

Вон они, казаки, кто с чем – с топором, с теслом, с пешнёй, с напарьем[2], с заступом.

По всему берегу Енисея рассыпалась его сотня. Стучат топоры, отёсывая брёвна. Белая щепа устлала берег, ровно кто больших рыбин накидал, из сетей вытащенных. А на яру скрипят вороты, втягивая брёвна наверх. И тож топоры стучат. Уж которую неделю идёт острожное ставленье.

Великий труд – острог[3] ставить, да ещё в земле незнаемой. Когда сюда шли – всего ждали. Но пока бог миловал – всё было ладно. Качинские иноземные люди не трогали казаков да ещё помогать обещали. Встретили их, казаков, на пути к Красному Яру Тюлькиной землицы[4] князцы Татуш и Абытай – уже за Порогом[5] это было – лошадей давали – лес на острог возить. Да лошадей всё одно мало. Спешит воевода Ондрей Анофриев сын Дубенской[6] до осени острог поставить, пока дни погожие.

Федька ещё раз огляделся: сзади горы и лес-тайга. Впереди, за Енисеем, опять же – горы. И с боков. И кругом тайга. А что и кто в тайге той: друг ли, ворог или только зверь лесной – неведомо.

Облизав обветренные потрескавшиеся губы, Федька крикнул:

– Эй, казачки! Подсоби кто.

От одной кучки служилых, что сгрудились у воды, вытягивая на берег большой дощаник, отделился дружок Федькин, казак его же сотни Афонька. В нём, как и в Федьке, трудно было и казака-то признать. В рваных холщовых портах, завёрнутых выше колен, в холщовой же рубахе без опояски, от солнца чёрный весь – мужик, да и всё.

– Чего, Федя, подсоблять-то?

– Да вишь вот, лесина. Не управлюсь один.

– Эк сколь лесин натаскали, и всё мало, – проворчал Афонька.

– С тыщу, поди, приплавили? – спросил Федька.

– Боле. Тыщу и ещё два ста. Ну давай, взяли!

Они положили верёвку на плечи и, согнувшись, разом навалились. Тяжело переступая, хрипя надсадно, поволокли. И вот бревно легло в ряд с десятками других.

– Тяжело, – выдохнул Афонька.

– Ага, чёрт – не лесина!

Афонька с Федькой присели около брёвен. Уж очень ноги гудели, и руки ныли, и спины ломило.

– Стемняет скоро, – сказал Федька.

– Угу, – кивнул Афонька.

– А чо, Афоня, сколь ещё… – утираясь подолом рубахи, начал было Федька, но не договорил.

– Слушай! – разнёсся зычный голос с высокого яра, где самый острог ставили.

– Слуша-ай! Слуша-ай! – подхватили ещё голоса.

– Атаманы кличут. Слышь, Федя?

– А может, что воевода огласить хочет?

– Всё едино. А ну…

Казаки поднялись и двинулись прочь с берега, по которому тянулись на скликавшие голоса и другие – по двое, по трое, по одному. Шаг их был тяжёл – устали казаки за день. Мелкий камень визжал под ногами.

Афонька с Федькой по тропе поднялись на крутой угор. Ветер был здесь сильнее. Он затрепал подолы, вздул рубахи пузырями, разметал волосы непокрытых голов.

Хоть и привычно, а всякий раз на кое время останавливался любой казак, поднявшись на угор. Остановились и Федька с Афонькой, потому – было поглядеть на что.

Прямо перед ними, на мыске, что речка малая Кача, вливаючись в Енисей, образовала, вздымались стены острога, ещё до конца не доведённые. Они ещё виднелись в притухающем свете дня, белея ошкуренными палями[7]. Ладно сложенные, они тянулись по четырём сторонам. Пять башен – две проезжие да три поменьше, на столбах ставленные, возвышались над стенами.

Может, и невелик был острожек – сажен пятьдесят-шестьдесят по каждой стороне, да дорог казакам: потому первое – сами ставили его, а другое – дале их никого из русских людей не было в сих местах.

Федька с Афонькой постояли, полюбовались.

– А ещё много ладить, – молвил Федька. – Обламы[8] ставить, да ров копать, да вал сыпать.

– Много, – согласился Афонька.

И они пошли к становищу, где горели костры, двигались в сумраке тени. Доносился гомон людской. Пахло варевом.

– А сколь уже сделано… – вновь начал Федька.

– Тож много. Так ить нас-то, почитай, три ста тут. Чо уж…

– А сколь бы ни было. Всё едино – быстро мы острог ставим.

– Как не быстро, коли воевода понужает всё…

Да, что верно, то верно. Невдаве пришли они сюда, на Красный Яр. Ещё не стёрлось в памяти, как гуляли по городу Тобольску…

Шагая в сгущавшейся теми, Федька с Афонькой вспоминали, как попали сюда, в Тюлькину землицу на речке Кача.

А дело было так.

Шатался однова Федька на торжище с утра самого промеж люду разного.

Народ на торжище всякий. И молодой, и старый. И мужики и бабы; служилые – стрельцы да казаки; пашенные и посадские – русские и новокрещенные; гулящие люди[9]; жёнки казацкие и стрелецкие.