Сейчас, в конце семестра, я все больше осознаю дремлющее во мне гомосексуальное начало. Мне нравится проводить время с некоторыми учениками, смотреть на них, говорить с ними. Это меня не тревожит: некоторым мальчикам на исходе отрочества неопределенность половой принадлежности придает женственные черты, и они очень красивы. Озорные, полные жизни и щенячьей невинности, они как весенние песни птиц или фруктовые деревья в цвету. Иногда мне кажется, что я купаюсь в реке нежности, но вода поднимается и есть опасность наводнения. Я знаю, что никогда не потеряю головы и не позволю себе соблазнить кого-то из них. Так уж я устроен: могу признаться в потаенных мыслях и даже потешить себя фантазиями, не видя в этом зла, но дальше не пойду.

Фарс в учительской. Сегодня мы с Гиппо начали переводить на греческий язык список действующих лиц «Сна в летнюю ночь» — для драматической программы летнего семестра. Все шло хорошо до тех пор, пока не пришел черед персонажа под названием Bottom[310]. Я объяснил, что здесь имеется в виду скорее определенная анатомическая часть, чем что-либо другое. Гиппо сказал, что единственное греческое слово с таким значением звучит очень грубо.

— А что вы говорите, когда нужно назвать именно это место? — спросил я.

— Употребляем эвфемизм. Говорим «нижняя часть спины» или «верхняя часть бедра». Вот так.

Я рассмеялся. Тут в учительскую вошел преподаватель богословия. Гиппо попросил его совета. Тимайгенис пришел в ярость.

Он что-то гневно проговорил, пулей вылетел из комнаты и почти сразу же вернулся с директором — он говорил без остановки и указывал на меня, будто я прокаженный. Завязался спор, который длился почти час. Переводить или не переводить это прозвище? Подошел заместитель директора, все высказали свои точки зрения, присоединились и другие учителя. Все единогласно (за исключением меня) решили, что Bottom — грязное и неприличное слово.

— По-гречески это звучит ужасно, — сказал Гиппо. — Просто ужасно.

Но не только Bottom оказалось непереводимо, все остальные прозвища афинских пастухов тоже вызвали глубокое сомнение. Нельзя забывать про родителей; господину Вракасу вряд ли понравится, если его сына будут называть Рылом. В конце концов решили не переводить скандальные имена и оставить их на английском.

Было видно, что директора этот случай чрезвычайно взволновал. В заключение он сказал:

— Нельзя, чтобы пьеса показалась забавной.

Он даже не представлял, какой ужасный сюрприз его ждет.

После этой в высшей степени пуританской (и типичной) бури в стакане воды из-за «гнусного» прозвища Bottom, в тот же самый день в школе произошло совершенно парадоксальное событие. Шестой класс устроил вечер в честь окончания семестра, на который пригласили десять — двенадцать преподавателей (в том числе и Старика). Мальчики украсили комнату и соорудили небольшой помост для оркестра из четырех учеников. С одобрения улыбающегося директора начались танцы. Рослые мальчики выбрали партнеров покрасивее; они танцевали самбу, танго, фокстрот, прижимаясь друг к другу явно с удовольствием. Некоторые просто весело проводили время, другие же, как мне показалось, испытывали при этом не вполне невинные эмоции. Дружеские чувства на практике вдруг оказались любовными. Для меня все это выглядело довольно безвкусным, а после утренней пуританской сцены еще и забавным.

В дополнение к характеристикам современных греков — питьевая вода и канализационные трубы проходят у них рядом; их мозги то подвергаются мощной дезинфекции, то просто смердят, и все это невероятно инфантильно. В каждом греке уживаются два совершенно разных человека.

11 апреля

Семестр близится к концу. Если не произойдет ничего чрезвычайного, я еще здесь поработаю. Учителя мне не нравятся, как и школьная система, и публичный характер (Тартюф) современного грека, но это уравновешивается восхищением красотой местной природы, пустынностью острова — можно бродить часами и не встретить ни одной живой души, только растения и насекомые, даже птиц почти нет, — восхитительным климатом и привязанностью к некоторым ученикам. Мальчики рано развиваются, в них есть цинизм, делающий их слегка faisandé[311]; даже в самых невинных есть что-то порочное. Здесь не встретишь розовощекого английского мальчугана с личиком херувима; тут не обошлось без дьявола — в облике юных греков есть нечто от фавна, и еще они более практичны.

Юноша, сидящий слева от меня за столом, Гларос (в переводе «чайка» — подходящее для него имя: он очень красив, пернатый тезка уступает ему), интересует меня больше остальных. Он жил в Америке и служит мне переводчиком; иногда мы просто болтаем друг с другом. Высокий, стройный, очень смуглый, с явной примесью восточной крови: я вижу в его лице черты арабской красавицы. Выразительные темные глаза; нежные пухлые алые губы; смуглая, теплого оттенка кожа; невероятно длинные загнутые ресницы; от него веет обольстительной атмосферой «Тысячи и одной ночи». Он постоянно говорит о девушках; открыто обсуждает со мной других учителей и критикует школу. Однажды даже сказал мне, что не верит в православие. Не по годам развитый мальчик, эгоцентричный, темпераментный, ему совсем не место в таком неприветливом и ограниченном заведении, как эта школа.

15–30 апреля

Пасхальные каникулы. Казалось — не столько сознательно, сколько бессознательно, — необходимые; теперь же, вернувшись, вижу, что становлюсь почти во всех отношениях островным, замкнутым человеком.

Ездил на Крит с Шарроксом. Вести дневник было трудно. Удавалось делать лишь краткие записи — одну-две ключевые фразы (ключи часто от пустых комнат). Мгновенное фиксирование легко оборачивается просто красивой фразой, ловушкой, сладкоголосой сиреной; это сбивает с пути и вносит ненужную путаницу. Стоит подождать, и перспектива появится; если же в момент записи происходили вещи, которые, на твой взгляд, были важны и заслуживали внимания, но впоследствии забылись, значит, память распорядилась по-своему. Raturer le vif[312] — вот что нужно.

Кроме того, и Шаррокс и я стесняемся наших литературных амбиций, хотя и проводим много времени в беседах о писателях и литературном творчестве. Его мир полностью сводится к литературе. Но мы никогда не показываем друг другу наши сочинения, не обсуждаем нашу работу; писать в присутствии другого означало бы пойти — настолько мы сдержанны в этом плане — на почти непристойное сближение. Есть много общего между застенчивой девственницей и еще не печатающимся молодым писателем — оба испытывают адские муки, не могут быть искренними и патологически робки. Те немногие записи, что я сделал, написаны в редкие минуты, когда я оставался один. Точнее, в те редкие минуты, когда мне хотелось писать и я был один.

11 мая

Этот семестр отличается от остальных. Новый распорядок — занятия с восьми до часу, потом дневной сон. Каждый день перед ленчем плаваю. Жарко; небо обычно затянуто легкой дымкой облаков, трава пожухла, пыль и потрескавшаяся земля. Иногда дует ветер — горячий и совсем не освежающий. Вечером душно, донимают комары. Дни знойные, сухие, безжизненные, жизнь кажется безрадостной. Гор не видно, они постоянно затянуты дымкой. Я жажду дождя, грома, прохлады. Иногда мне кажется, что я в полубессознательном состоянии, ослабевший, заторможенный. Ничего не пишу, в том числе и стихи. Дни пылают и догорают, пылают и догорают — безжалостно, как дуговая лампа.

Ежедневно плаваю по часу с маской. Это делает существование терпимым, появляется стимул жить. Мгновенный шок от вхождения в воду, затем медленное движение над камнями и морскими водорослями; я рассекаю воду над таинственным и полупрозрачным иным миром — морских ежей, морских звезд, голубого песка и темных щелей, зелени и медуз, театральным миром балета или немого кино, где все движения грациозны и непредсказуемы. Здесь много видов рыбы, чаще всего встречаются разновидности брамы: размеры этих рыб колеблются от пенни до большой столовой тарелки. Эти серебристо-серые диски с черным пятном у хвоста плавают стайками и даже пристраивались за мной — особенно когда я переворачивал камни; так дрозды внимательно следят, как копает садовник. Я видел длинных полосатых рыб, уродливых и нелепых морских ершей, оригинальных маленьких ярко-красных и ярко-желтых морских собачек, великолепных рыб с длинными ярко-изумрудными боками, синими плавниками и хвостом. И зеленых, с оранжевыми плавниками и пятнами на спинке. И маленькое царственное существо с шестью лапками и громадными относительно крошечного тельца, ярко переливающимися лазурными плавниками-веерами. И крупных рыбин жемчужного цвета, вроде лосося, с печальными глазами; они плавали вокруг меня — очень близко, но мне никогда не удавалось их поймать. Я боюсь осьминогов и акул. В Греции от акул ежегодно погибают лишь один-два человека, но об этих чудовищах трудно забыть — есть что-то завораживающее и пугающее в плавании над глубокими пещерами и подводными грядами в голубовато-зеленой воде. На расстоянии камни кажутся неподвижно застывшими фигурами, они таятся и поджидают тебя.