— Смир-р-рно! — кричит физкультурник.

Лица всех обращены к школе и памятнику. Греческий флаг медленно плывет вверх. Половину пути он проходит хорошо, но потом что-то в механизме флагштока заедает. Судорожные рывки, флаг немного опускается, потом резко дергается вверх. Но преодолеть помеху не удается. Все кусают губы, чтобы не рассмеяться.

Выпускник смотрит на директора, директор оглядывается; шарканье, смешки. Выпускник выступает вперед, чтобы возложить венок. Он явно не понимает, почему всех душит смех. Кладет венок у основания памятника и быстро возвращается на свое место. Кое-кто из мальчишек смеется.

Директор и старшеклассники стоят и смотрят друг на друга; директор делает знак шляпой. Старшеклассники растерянно переглядываются. Молчание становится невыносимым. Каждый ожидает, что кто-то произнесет речь.

Наступает звездный час преподавателя физкультуры.

Он свистит в свой свисток. Ученики начинают переговариваться, родители тоже зашевелились. Кризис предотвращен.

Директор говорит:

— Хорошо!

Старшеклассники склоняют головы. В душе все смеются. Физкультурник снова свистит. Ученики расходятся, смеясь и болтая. Директор останавливает маленького мальчика и заставляет его водрузить венок на плечи статуи. Старшеклассники стараются скрыть смущение.

Церемония окончена.

Только Анаргирос возвышается над этим абсурдом. Пустые глазницы его каменной головы идеалиста, человечного, проницательного, терпимого и благородного, смотрят куда-то вдаль, поверх этой нелепой толпы. Голова великого идеалиста, почти мечтателя. Его мечта очень далека от своего осуществления, но камень терпелив.

Памятник, кстати, совсем не похож на его портрет, но факты говорят, что духовный человек в нем был почти так же прекрасен, как статуя.

10 марта

Лучшим днем праздника был последний, когда мы на каике поплыли через пролив к деревушке на материке — довольно грязной — Порто-Хели. Чудесный день. Пелопоннес виден как на ладони, волны нас нежно покачивают, небо безоблачно. Мы зашли в деревенскую таверну и пообедали под рожковым деревом; ели исключительно греческую еду — праздничные белые булки, креветки, крупные, сочные оливки, больших моллюсков, лук, салат и халву на десерт; пили узо и рецину. Ш. и я сидели за столом с чьими-то родителями. Греческие танцы не прекращались, танцевали все, обнявшись за плечи, под музыку, несущуюся из граммофона, установленного у дверей. Звучал смех, лилось солнце, дул легкий ветерок. Младшие дети запускали змея; кто-то собрал большой букет темно-красных анемонов и поставил его в стакане среди тарелок на наш столик. Они простояли весь день на ветру и остались такими же свежими — больше других цветов напоминая о древних греках.

20 марта

Время летит быстро; неделю я провалялся в постели с гриппом. Больным я себя совсем не чувствую — просто нет желания снова надевать хомут, когда можно отсидеться дома. Моральная неустойчивость — вот как это называется. Слава Богу, в школе от меня не требуют ничего особенного. Могу отдавать все свое время собственным проблемам. Это место — просто находка. За ту ничтожную работу, что я здесь выполняю, получаю кучу денег и удовольствия в придачу.

Экскурсия на Спетсопулу, прелестный островок в миле к юго-востоку от Спеце. Там почти никто не живет — не остров, а жемчужина. Мы с Шарроксом отправились на долгую прогулку вдоль южной оконечности острова — по высокому крутому берегу; он постепенно разрушается — трещины доходят до самых скал. Спокойная морская зыбь и отличный вид на Пелопоннес, растянувшийся вдалеке на многие мили. Горячие Камни, сверкающее море. Мы шли по заросшей тропинке, вдоль нее росли розовые гладиолусы и ярко-желтые кустики мяты; попадались целые полянки невысоких белых лилий и очаровательного дикого лука — его еще называют трехгранной черемшой. С самого высокого места мы увидели цепь рощиц в окружении террас, нависших над морем. На этих островах, куда ни посмотришь, повсюду море, или, точнее, таласса. Я видел удода, коричное дерево, черно-белую сойку на выбеленной скале. Послышалось мощное хлопанье крыльев — рядом с утесом пролетел сокол. Эти утесы, рощи, холмы, террасы и пихты, море и небо — как рай, и все воспринимается как открытие. Каждый день приносит что-то новое — новые цветы, новые птицы. Такой пейзаж всех приведет в восторг, но пейзаж — еще не все. Птицы и цветы — это речь, движение и одежда на обнаженном безжизненном теле. Без естествознания мир — всего лишь фрагмент. Глядя на Шаррокса, я особенно это понимаю: он не знает ни птиц, ни цветов. Для него, как и для многих других, они — не имеющие смысла иероглифы.

Назад мы возвращались мимо стоявшей особняком фермы — вокруг луга, бродят пони. Вполне ирландская картина. Учителя с женами обедали на большой вилле. Все мы сидели за длинным столом, во главе с директором, по-отечески заботливым и веселым. Обед длился до обидного долго. Снаружи залитый солнцем чудо-остров, а мы торчим в столовой, что-то бесконечно жуем и обмениваемся остротами из школьного юмора. Докос, учитель музыки, желчный, лысый мужчина с землистым цветом лица, завистливый и тщеславный, выставил себя клоуном — залез на стул и изобразил однорукого дирижера: высунув из брюк палец, как будто это пенис, он, на то время пока сморкался, вкладывал в него дирижерскую палочку. Нас с Шарроксом эта шутка поразила: на обеде присутствовали жены учителей — пять или шесть, — и важная родительская чета — пожилая дама и ее муж. Но все смеялись, хотя некоторые при этом заметно нервничали, а одна дама — к ее чести — не побоялась выразить на лице отвращение. То, что в таком обществе возможна подобная выходка, многое говорит о греческом коллективе. Позже тот же Докос рассказывая непристойные истории, перешел все границы — в Англии такое было бы невозможно за обедом даже в самой современной компании. Не gaulois[309], а именно непристойные. Не выношу гремучую смесь азиатского и буржуазного в Греции — вроде нечестивой свадьбы между арабом и швейцаркой. Египтиадис пропел свой обычный репертуар и подвергся безжалостному вышучиванию. Глаза его насмешливо улыбались, он как будто думал: «Как же я вас всех ненавижу!» Он привлекает к себе внимание, и потому Докос и Гиппо злобно и ядовито его высмеивают.

Можно сказать, это был день, когда Греция и современные греки вступили в решительное противоречие.

5 апреля

Карагеоргис, 4 «А». Стройный, похожий на фавна ребенок с копной черных волос, раскосыми глазами и небольшим красивым ртом. Кажется, что он постоянно где-то витает: то смотрит куда-то вбок, в какую-то таинственную даль, то становится бешеным и неуправляемым — словом, живет только в двух темпах — замедленном и убыстренном. Остро реагирует на ерунду: может от пустяка-расплыться в прелестной непосредственной улыбке, а мелкая неудача вызывает в нем приступ ярости. Сегодня, к примеру, не смог ответить на некоторые вопросы теста. Какое-то время он сидел с отрешенным и мрачным видом, потом вдруг встал, подошел к моему столу, швырнул работу и пошел на свое место. Я крикнул, чтобы он вернулся. Каждый мускул его тела был напряжен, вид оскорбленный, в глазах — мука. Внезапно я понял, что он плачет. Что-то садистское проснулось во мне, я повел себя жестко. Дело того не стоило. По словам мальчика, у него не было времени повторить материал. Я приказал ему выйти из класса. Он молча стоял, охваченный юным гневом, почти не в силах сдвинуться с места. Я разорвал его работу и сказал, что он на две недели лишается бассейна. Мальчик бросился к парте, уронил голову на руки, лицом вниз, и зарыдал. Остальные ученики продолжали трудиться. Прошло десять минут. Я написал на доске еще несколько вопросов. Карагеоргис поднял глаза — они были все еще красные от слез, но вдруг засветились радостью. Он подошел ко мне и спросил, нельзя ли ему попробовать еще раз. Подобрал разорванную работу, переписал предыдущие ответы и задумался над новыми вопросами. К концу урока он уже улыбался и объяснял то, что я говорил, другим школьникам. На перемене, играя с ребятами, он вдруг на секунду поднял глаза, улыбнулся мне счастливо и взволнованно, дружески помахал рукой и вернулся к перетягиванию каната. Воплощенный дух апреля тринадцати лет от роду; нужно ли говорить, что я его не наказал.