УСТРЕМЛЕНИЯ

— Устремления молодого патриота направлены на разжигание огня в груди, на борьбу с внешним и внутренним врагом и на барышень! – корнет Оболенский поучал товарищей своего же круга, возраста и разделения мыслей – так утка учит утят плаванию. Товарищи с пылкими взорами слушали корнета Оболенского, потому что он искушен в дамах — каждую неделю посещает заведение мадам Польских Эвки.

— Господа! Друзья! Соратники!

Посмотрите на прекрасную барышню, что выходит из салона модистки мадам Коко.

— Княжна Анна Павловна! Влиятельнейшая и ослепительнейшая! – корнеты выдохнули, словно после боя с турками.

— Вижу, что княжна Анна Павловна, молодая и чувственная, без всяческих вычурностей, – корнет Оболенский вскочил на кобылу, ловко – загляденье, как на диван вскочил. – Я покажу деликатное обхождение с дамой: на лету сорву цветочек с её чудной шляпки, а затем вернусь и с извинениями опущусь на колени перед несравненной княжной.

Она простит, всенепременно простит молодого и обаятельного знатного меня, и, возможно пригласит на прогулку по Летнему Саду.

Устремления сердца молодого корнета не могут быть не прощены.

Корнет Оболенский пришпорил, и, когда кобыла достигла несравненной, ни в чем не подозревающей корнета Оболенского княжны, схватился за маленький, как палец гнома, цветочек на её шляпке.

Кобыла понесла дальше, а цветочек не отрывался – хорошая, добротная работа французской модистки, как и её сношения с графьями.

За цветком потянулась и шляпка, а к шляпке затейливо прикреплено английскими булавками легкое летнее платье княжны Анны Павловны.

Чу! Миг! И княжна Анна Павловна, подруга Императрицы оказалась посреди людной улицы в одних только замечательных розовых панталончиках с кружавчиками, чулках, туфельках и весьма фривольном корсете, что не скрывал высокую, весьма взволнованную грудь.

Мужики – сколько их сразу понатолкалось — тыкали в княжну грязными пальцами с траурными лентами под ногтями, а господа приостанавливались, поднимали цилиндры, галантно здоровались и уверяли княжну Анну Павловну в своем почтении.

Корнет Оболенский скрылся из виду, а корнет Пичугин Сергей Анатольевич проговорил среди молчания сотоварищей:

— Благородные устремления корнета Оболенского! Дзэн!

ПОТАЕННОЕ

Историк, граф, куртуаз, жуир, политик, философ, эстет Александр Михайлович Карамзин проснулся в необычайном волнении предчувствия Великого, так просыпается невеста в день свадьбы.

— Влечет меня, зовет: встань, иди, отворяй людям правду о дзэне!

Не зря же я слыву наипервейшим знатоком дзэна Российского! — Александр Михайлович с помощью камердинера и гувернантки (прехорошенькая, три дня, как из деревни прибыла, но смышлёная и в опочивальне разумная) принял туалет, облачился в повседневный смокинг, лакированные штиблеты, взял цилиндр и тросточку с серебряным набалдашником (барыга скупец Холмогоров из зависти уверял, что набалдашник на тросточке поддельного серебра, но Александр Михайлович не принимал слова барыг на веру – так индеец не верит, что бледнолицый брат использовал его жену Ласковую Лань).

— Прикажите запрягать, барин? – камердинер Кузьма пригладил роскошные бакенбарды, как грива льва.

— Нет! Сегодня я по-простому! Несу дзэн в массы, и дзэн использую! – граф Александр Михайлович замысловато для лакейского ума отвечал и вышел из дома, словно в волны бурные сиганул с корабля «Беллинсгаузен».

Возле ворот граф Карамзин долго смотрел на кланяющегося дворника Федора, словно видел впервые, и у Федора рога выросли,

— Что, милейший, метла метет?

— Как же не мести, ваше превосходительство! Моё почтение и вам и метле – метем, барин, как еду со стола сметаем!

— Ну-ну! Мети, Федор, мети, любезнейший!

А я по дзэну – посозерцаю и тебя и метлу, как дивных фей дыханье робкое!

Дворник подметал, а граф Александр Михайлович Карамзин наблюдал, качал головой, покрякивал:

— Чистоплотность! Дзэн!

Без всякой цели граф пошел в сторону Сенной площади, и вскоре услышал довольные крики зевак и вопли осуждаемой, словно ведьму сжигали на огне людской ненависти к котам.

Молодую крестьянку привязали и стегали за провинности, и, судя по отметинам на спине, провинности великие и во множестве.

В толпе граф Александр Михайлович Карамзин заметил Великого Русского писателя Некрасова Степана Егоровича и приподнял котелок в почтении.

Степан Егорович Некрасов ответил учтивым кивком и продолжал созерцание, очевидно тоже – дзэн.

Чувство ревности подошло к горлу графа Карамзина, недовольство, но он быстро справился с собой и спокойно, словно писатель Некрасов Степан Егорович давно почил в бозе, наблюдал, как истязают молодую крестьянку.

— Долготерпение! Дзэн! – граф Александр Михайлович поднял указующий перст, когда крестьянку отвязали, бросили в телегу, и пошел дальше, с легкими мыслями и улыбкой в уголках добрых, всеобъемлющих очей.

На Английской набережной граф Карамзин отметил весьма бедно одетого молодого человека с нездоровым горящим взглядом чахоточника.

Молодой человек склонился над водой в задумчивости, странно смотрел перед собой, словно он – необыкновенный, а все остальные люди, даже граф Александр Михайлович – пустое, деревянные бочки.

Граф Карамзин по спине бедняка понял надменность и осведомился с величайшим почтением, ибо опасался, что бедный молодой человек набросится и укусит в шею, как дикий кабан:

— Трудно? Трудоемко и невзрачно? Дзэн!

— Что вы знаете о Наполеоне? – молодой человек с торжествующей иронической улыбкой обернулся к графу Карамзину и вытер окровавленные руки о лохмотья панталон, словно освобождался от груза свинца. – Вы рассуждаете о дзэне с легкомысленной точки зрения гимназистки, и убеждаете меня, что вы не отец, потому что не горит в ваших щеках здоровый румянец отцовства и семейного благополучия.

Я нынче старуху процентщицу убил, зарубил топором, и скажу вам, что странно произошло, без правил, а старуха даже на меня враждебно не посмотрела, потому что не успела, торопилась на другой свет!

— Попустительство! Клятвопреступление! Дзэн! – граф Александр Михайлович удобно облокотился о перила, как дома на клавесин: — Вы рассказывайте, откройте мне душу, а я по дзэну вас посозерцаю без слов, ибо – дзэн!

Что, старуха сопротивлялась, кричала, призывала на вашу голову проклятия адские и голод вечный, когда вы стоите у воды, но не можете выпить ни капли?

— Не кричала, не звала, не плакала, оттого, что понимала – невыгодно для неё, ведь мы разные люди, у нее нет принципов, а у меня – величие необыкновенного принципа! – молодой человек рассказывал, а граф Александр Михайлович созерцал.

Дзэн русский обволакивал и давал графу Карамзину понимание правильности избранного поведения и направления по изучению русского дзэна.

Насозерцавшись всласть, граф Карамзин побрел бесцельно, и скоро ноги его вынесли к Яру, где цыганки и веселье круглый год, как на Ярмарке в Нижнем Новгороде.

В ресторации граф Карамзин кушал плотно, смотрел представление – балерины Зизи и Мими весьма вольно показывали себя в постановке «Лебединое озеро».

Зизи поднимала ножку выше головы, и Мими тоже ножку поднимала выше головы – вот и весь спектакль под звуки румынской скрипки.

Действие незамысловатое, но граф Александр Михайлович находил в нем милую прелесть и притягательность, словно беседовал с княжной Мэри Ивановной Ломоносовой.

В перерыве выступления Зизи подбежала к столику графа Карамзина, присела на коленки Александра Михайловича и дула губки, ждала угощения и куртуазностей.

Граф Карамзин в думах об истории Государства Российского поглаживал балеринку по всем местам, но угощение не предлагал, словно не ощущал балерину в этом мире.

Зизи вскочила, подняла ножку выше головы, капризно потребовала: