Под Ильин День Семен Михайлович Ломоносов перекушал грибочков со столовым хлебным вином и испустил дух от старости, потому что превосходил жену на пятьдесят лет.

Похороны проходили на Новодевичьем кладбище, с величайшей помпезностью, как при чествовании Римского Императора.

Ольга Павловна в изумительнейшем платье и мантильке производила фурор среди любопытных гусар, словно танцевала канкан в ресторане «Париж».

Возле гроба к Ольге Павловне подкрался гусар Иван Васильевич Шереметьев и шепнул в розовое ушко, как в трубу:

— Сударыня! После похорон приглашаю вас в отдельный нумер в ресторации «Париж».

Не пожалеете, будет весело и балет препакостный.

— Позвольте, Иван Васильевич Шереметьев, но у меня же траур! Как вы смеете? – Ольга Павловна в величайшем негодовании ударила черным веером по руке гусара, словно пыль выбивала.

— Ах, сударыня! Все случайное: жизнь — случайна, смерть – случайна, ресторация и балет — случайные.

Поступайте, как вам дзэн подскажет.

А пока не отвлекайтесь, смотрите, созерцайте по дзэну погребение мужа.

Вечером того же дня Ольга Павловна по дзэну хохотала над потешными балеронами в ресторации «Париж».

МАТЕРИНСТВО

Английский посол Джон Смит прибыл с официальным визитом в столицу России Санкт-Петербург, похожий на Снежную Бабу.

После знакомства с культурными достопримечательностями столицы и ужина в Зимнем Дворце Джон Смит отправился по некультурным достопримечательностями: домам художественного творчества имени Сонечки Мармеладовой.

На Невском проспекте Джон Смит нечаянно наступил своей изящной туфелькой с бантом и серебряной пряжкой на ногу в скрипучем сапоге купца Калашникова Ильи Григорьевича, как в душу русской старухе плюнул.

Купец Калашников гулял широко – кутил, хохотал, потешался, покупал баранки и ожерельями вешал на шеи девиц.

Джон Смит извинился за причиненное неудобство и намеревался уже прошмыгнуть в дом с красным фонарем, но купец Калашников широким жестом шлагбаума остановил его, как паровоз.

— Что же, сударь, пожалуй, полагаешь, что обувка ваша англицкая лучше наших сапог говнодавов?

— Знамо лучше, – английский посол изъяснялся на чистом русском языке, потому что три года изучал язык на Симбирской каторге, где по культурному обмену работал старшим надзирателем. – Ваш, извольте, сапог неизящен, а моя туфелька модная, хоть сейчас с визитом к любому Королю в этих волшебных туфельках.

— Во как, востроногий, переиграл ты меня! — купец Калашников подмигнул гуляй-компании.

Возле спорщиков собиралась толпа, как мыши стягиваются к амбару с зерном. – Ты скажи еще, что ученей меня, грешного.

— Я ученей, чем вы, потому что я – джентльмен, а вы торгового сословия, как гиря.

— Браво, англичанин, и в учении ты лучше меня! – купец Калашников, словно напуганный дворовый пес, качал головой: — Но мой дзэн получше вашего-с?

— Дзэн ваш под стать вам, поэтому мой дзэн лучше, – Джон Смит вошел в азарт, даже ножкой притопнул от нетерпения осадить бородатого купца-наглеца.

— Фу, черт рогатый! – Илья Григорьевич почесал бороду, затем почесал за ухом, словно приглашал блох на спектакль. – Снова ты лучше, английская твоя душа.

— Но из меня мать лучше, чем из тебя, так что не спорь в бреду.

— Мать из меня лучше, потому что вы – грубый купец, а я – женственный!

Я – лучшая мать! – английский посол вскричал в победном восторге – так лорд Байрон кричал с галерки, что он в искусстве.

Наступила тишина, словно в Булонском лесу после урагана.

И грянул гром хохота: смеялся купец Калашников с лопатой-бородой, хохотали бабы – руки в боки упирали, визжали в восторге дети, скалили пьяные рожи нищие и вечные студенты.

Джон Смит догадался, что купец Калашников с самого начала потешался над ним, как над соломенным Манчестерским бычком.

Английский посол приложил батистовый платочек к лицу, наклонился и по лужам без галош побежал от культурного наследия Санкт-Петербурга.

ПОДДУВАНИЕ

Богач Савва Морозов очень любил балерин и других актрисок со смазливыми личиками, похожими на первый снег.

Деньги Савва Морозов тоже любил, как балерин в неглиже.

Бывало, закроется богач в своей казне, откроет сундуки с золотом и пересыпает из руки в руку золотые монеты, тяжелые, словно их малиновым вареньем намазали.

Часть монет Савва Морозов в карман насыплет, а затем балеринам и актрискам раздает от щедрот души своей.

Однажды, после утреннего дзэна вошла в хоромы богача толстая девка в пуховом Оренбургском платке, словно квашня на двух ногах и с порога потребовала:

— Денег давай, да побольше! Я – балерина!

— Давеча я видел балерину, – Савва Морозов усомнился, но на одних усомнениях воз не вытащишь. – Балерины благоприятнее и тоньше в талии.

— Даешь золотые червонцы балеринам, и мне дай, потому что я — балерина! – девка покраснела лицом, злобничала, как пёс после войны с кошками.

— Если ты балерина, то известен тебе дзэн поддувания! – богач нашёл выход из положения, как потайной ход к балерине Протасовой: — Задуй свечу!

Девка с готовностью задула ближайшую свечу, будто три года тренировалась поддувать в кузне.

— АХАХАХАХА! Не балерина ты, матушка, – Савва Морозов изволил смеяться, закутался в горностаевый халат, как Король Франции. — Балерина дзэн поддувания знает, но никогда не опустится до задувания свечи, потому что – не эпатажно!

Ступай, матушка, ногу поднимай, учи дзэн поддувания!

ЧУВСТВИТЕЛЬНОЕ

Графиня Наталья Ростова часто принимала ванны, особенно любила ванны с пеной и мылом, потому что летели мыльные пузыри, словно шарики.

В десять часов пополудни графиня Наталья Ростова вошла в ванную и возлегла в теплую воду с мылом и пузырями, словно в мир красок упала из кареты.

Во время купания графиня Наталья Ростова почувствовала зуд между лопаток – чесалось от грязи, а белые ручки не доставали, словно их заколдовали.

Графиня раздосадовалась, что отпустила девок в трактир – кто же ей теперь спину намылит и вымоет добела?

В доме только муж – граф Пьер Безухов, молодой, толстый, очкастый перспективный Государственный человек в белых панталонах.

Не графское дело намыливать спины дамам.

«Что, если муж мой Пьер Безухов вознегодует, укорит меня, когда я попрошу, чтобы он намылил мне спину и протер мочалкой между лопаток, как метлой прошел по улице? – графиня намокала, но спина зудела сильнее и сильнее, словно по ней подводные вши бегали. – Граф скажет, что дзэн ему не позволяет взять в руки мыло.

Ах, я несчастная натура! – Наталья Ростова прикрыла глаза в безысходности, но вспомнила, словно пробила лед на реке Москве: — Ох! Истопник Иван в полосатых портках и замызганной рубахе, как слон.

Иван не чувствительный, дзэн ему не помеха, как кость в горле!»

— Ивааааан! — графиня Наталья Ростова протяжно пропела, словно готовила голос к постановке в театре. – Иваааан!

На зов пришел Иван истопник – кряжистый дубовый парень, и его никогда не терзали сомнения:

— Что изволите, барыня? – истопник вылил на голову Натальи Ростовой ведро теплой воды, будто в купель окунул.

— Иван! Немедленно намыль мне между лопаток и потри спину мочалом французским! — графиня Наталья Ростова нагая – что стесняться мужика? – встала в корыте, вышла, наклонилась, уперлась руками в края, как кланялась народу. – Тебе графский дзэн не помеха, мужик!

Нет в тебе барской чувствительности!

НЕРЕШИТЕЛЬНОСТЬ

Поручик Голицын Семен Игнатьевич манкировал придворный этикет, манкировал, манкировал и доманкировался.

На Рождество его пригласили на торжественный бал с ужином в Зимний Дворец, разукрашенный, как физиономия денщика Ивана.