— Что это она, милостивые государи, взбрыкнула, как кобылица необъезженная? – поручик Романов в недоумении подкручивал ус и звенел медалями, как ломовая лошадь колокольцами. – Приехала на случку, но уехала непокрытая, как одинокая баба в Покров.

— Может быть, по недомыслию, мы оскорбили барышню предложением откушать каши? – корнет Оболенский Николай Ефимович высказал робкое предположение и вскочил на кобылу. – Утонченные барыни устриц вкушают за обедом, а запивают шампанским с ананасами.

— По недомыслию? Чем же каша хуже устриц, и к тому же, от каши пучит меньше, чем от устриц с шампанским – по себе знаю, едал-с, в Париже-с! – полковник Абрамцев Степан Ильич подмигнул удрученному поручику Андрею Никодимовичу Романову. – Если и есть недомыслие, то в хорошенькой головке Анны Ермолаевны! Дзэн!

ПРОТИВНОЕ

Граф Петровский Игнат Александрович отправлялся с семейством на воды в Баден-Баден из Санкт-Петербурга, словно в столице вода закончилась.

По выезду из города у кареты отлетело колесо, покатило и ухнуло в овраг, где гуси и пьяные мастеровые.

Граф Игнат Александрович укорял кучера в недомыслии, непредусмотрительности, а кучер Иван только моргал, разводил руки в стороны, словно баб ловил в бане, и отвечал, что и слов ефтих не знает.

В величайшей досаде граф пошел прогуляться, пока мужики колесо поставят на место и отладят ход кареты, чтобы – всенепременно мягкий, без геморроев.

Неподалеку шумела ярмарка с балаганами, Петрушками, циркачами, кренделями, медовыми пряниками, медведями на цепях и сахарными петушками на палочках.

Маленький граф Петровский Алешенька Игнатович тянул папеньку за рукав камзола, топал ножками в розовых с белыми бантиками ботиночках:

— Ах, папенька! Прошу вас! Что за диво там творится!

Пойдемте скорее, ибо я желаю развлечений и увеселений!

— Милый друг, Алешенька, – граф Петровский Игнат Александрович с недовольством посмотрел на сына – так печник сурово оглядывает непрошенного в гости члена Государственной Думы. – Мы принадлежим высшему свету, а здесь резвится свет низший, с низменными потехами, противными балаганами, ужасными мужиками и мерзкими бабами в платках, похожих на дерюгу.

Не умоляй меня, Алешенька, а то оставлю без должного вечернего чтения латинской книжицы о приключениях Короля Артура.

— Не желаю короля Артура, желаю противного! – Алешенька закатил глазки, открыл ротик с алыми губками, подготовил великосветскую истерику с надрывом – так воет волк над убитой овцой.

— Фуй! Дурно-с, граф! Противно! — Игнат Александрович потащил сына к карете – мужики уже подгоняли колесо, пыхтели противно, воняли дегтем и столовым хлебным белым вином.

— Папенька, вы молвили, что бабы дурные на ярмарке, в платках-дерюгах, а глядите, баба идет без платка и не столь дурная, даже на мой детский притязательный вкус.

Вовсе не противная!

Она не замерзнет, бедненькая, в короткой юбочке, почти голая, как маменька разгуливает по Усадьбе с князем Мышкиным, когда вы в отъезде в Государственной Думе?

— Баба без платка? Поучительно! – граф Игнат Александрович заинтересовался, нарочно не обратил внимания на упоминание о жене, которая показывает себя голой влиятельному князю Мышкину (графиня после слов Алешеньки с дочерями весьма резво удалилась в ближайшую рощицу). Игнат Александрович посмотрел в театральный бинокль (оправа – золото и слоновая кость). – Гм! Весьма и весьма недурственно-с!

Она, милый друг, Алешенька, – циркачка, акробатка, гимнастка из бродячего цирка.

Ах, как она молода, но уже талантлива, вижу, что танталова, потому что идет грациозно, а уж ногу поднимет выше головы, так уверяю – талант!

С артисткой белый пудель потешный, как парик князя Мышкина.

Только ты, Алешенька, князю о пуделе не докладывай, дурно это, когда людей с пуделями сравнивают, особенно, если князь и приближен к Царской Особе.

Пойдем же, в балаган, Алешенька, взглянем на бродячих циркачей и собачку.

— Но вы же папенька, молвили, что противное нам всё на ярмарке, – граф Алешенька Игнатович не понимал, но догадывался, что хорошее настроение папеньки – от гимнастки без панталончиков.

В уголках глаз маленького графа мелькнули лучики лукавства, как у лисы, что сожрала все кур.

— Связь с народом выше противного! Дзэн!

Пойдем, же, милый друг, Алешенька, а то гимнастка сейчас начнет представление, а мы опоздаем, что непозволительно для светских особ!

Граф Игнат Александрович с удивительной для него прытью побежал в сторону балагана, из которого слышны крики, свист, смех, и куда упорхнула молодая циркачка в короткой юбочке и противной тряпочке на груди.

СОЗЕРЦАНИЕ

Молодой английский посол Джон Смит по протекции назначен в Санкт-Петербург, чему вельми досадовал, потому что полагал всех русских грязными никчемными скотами.

Карету за ним не прислали, и Джон Смит с проклятиями в адрес Высочайших особ и российских улиц пробирался к Зимнему Дворцу на аудиенцию.

На извозчика он денег жалел, потому что отличался необычайной скупостью, даже Английской Королеве предлагал спитой чай.

Под ногами хлюпало, расползалось, с неба капало, со все сторон – толкало, и неслись ужасные запахи, хуже которых только вонь в Версале.

На набережной реки Мойки Джон Смит остановился перевести дух, вытер батистовым казённым платком с вышитым Тауэром влажное от мерзостей Санкт-Петербурга, лицо, словно лопатой прошелся по конюшне.

Собрался продолжить путь, но прислушался к разговору двух господ, и остался под видом расшнуровывания своего корсета:

«Послушаю, о чем русские разговаривают на улицах – донесу в Тайную Канцелярию её Величества, или, на худой конец, пойму загадочную свиную русскую душу», – английский посол взбодрился, даже высморкался в кулак от усердия для прочищения носоглотки (Джон Смит из экономии не использовал для носовой влаги носовой платок).

— Эка невидаль, ваша кокотка Зизи, уважаемый Петр Афанасьевич, — господин в дорогой шубе теребил пуговицу не менее дорогой шубы своего собеседника, словно через пуговицу пропускал электрический ток для стимулирования мозговой деятельности. – Вы же академик Российской словесности (Джон Смит обрадовался удаче – послушать болтовню академика русской словесности), а не видите, что кроме ужимок, поднимания ножки выше головы и прекрасного личика в вашей Зизи ничего нет, словно её обокрали при рождении.

— Ну, уж, милейший, Антон Павлович, вы лиху хватили, словно гороху откушали на обед! – Не моя она, Зизи… к сожалению…

Князь Трубецкой Александр Михайлович при себе её держит в домашнем театре, как в конюшне.

А насчет ножки выше головы, личика, стати – да уж, хороша, прелестное создание, лакрица на палочке.

Вы изобретатель, а подобное не изобрели бы вовек, даже, если бы истратили всю золотую Казну.

— Хороша-то, хороша, согласен! – Антон Павлович отпустил пуговицу академика, но захватил рукав, как терьер хватает крысу. – Но ни слова, ни слова более о Зизи, умоляю вас, Петр Афанасьевич! – Антон Павлович с жаром вскричал, даже в негодовании притопнул, как в танце мазурка. — Увидите, как музицирует Елена Петровна, так забудете о Зизи, и язык свой оставите в гостиной на потеху лакеям.

Я тоже совершенно ошибался и оскорблял себя непониманием женской красоты, даже не возражал, когда кокотки меня укоряли, что слишком слаб на белое хлебное вино, но как увидел Елену Петровну возле рояля, так Рубенса и Шуберта забыл, словно похоронил их в одной могиле.

О, если бы вы сейчас пошли со мной с визитом в дом Хабаровых, то, всенепременно испытали бы ангельский восторг, когда взглянули бы в ясные озерные очи графини Елены Петровны.

Не смейтесь и не упрекайте меня в излишней увлеченности, потому что графиня Елена Петровна относится к Олимпу, а, как вошел, так заметил, что в зале светло, хотя свечей обычно, и восковые.