Сара несколько мгновений молчала.

— Я не склонна защищать всю расу дикарей, — сказала она, пытаясь найти хоть тень оправдания для жестокости своего возлюбленного. — Но у тебя есть одно исключение. Почему у меня не может быть такого исключения, тем более моя подруга белая по образованию, по чувствам, по всему, кроме цвета? Ты ведь не будешь пренебрегать моим самым добрым, самым лучшим другом на свете из-за того, что окраска её кожи немного темнее, чем у меня?

Она говорила мягко и настойчиво, на её губах дрожала улыбка, она нежно положила свою ладонь на его плечо. Он был бы настоящим дикарём, если бы отверг такое обращение.

— Прости мне мою жестокость и следуй своим чувствам, — сказал он, отбросив с высокого лба прядь волос и прижимая её к груди. — Скажи, что ты меня простила, и иди, куда пожелаешь.

Этими нежными словами он вернул любовь прекрасной девушки; после недавней грубости они упали на её сердце, как роса на высохшую фиалку. Она подняла свои сверкающие глаза, которые говорили больше, чем любые слова, освободилась из его объятий и выскользнула из комнаты.

Вряд ли произошедшее можно было назвать любовной ссорой, и всё же они расстались со сладостным, искренним чувством примирения.

Сара с лёгкостью оленёнка спешила по лесной тропе, по которой когда-то так часто ходила, и её сердце билось сильнее при виде каждого знакомого куста или дерева, служивших вехами на её пути.

— Бедная женщина, она, должно быть, очень одинока, — бормотала Сара, когда её путь пересекали золотистые бутоны лавра или виноградные усики, говорившие о том, что теперь здесь редко кто ходит. Она загрустила при мысли о своей подруге, но, несмотря на это, то и дело останавливалась, чтобы посмотреть, как серая белка прыгает по ветвям, которые качались и шелестели над головой. Она с обычной робостью улыбнулась, когда стройный уж подполз к её ногам, извиваясь на тропе, как цепь живых изумрудов. Его маленькие глаза сверкнули, как искорки, его крошечные челюсти раскрылись, и оттуда высунулся острый язычок, похожий на раскалённую, раздвоенную на конце иглу. Подавляя ребяческий страх, она заставила себя посмотреть на безобидную змею, а затем свернула в сторону и направилась к Страке.

К своему разочарованию, она обнаружила, что вигвам пуст, но вдоль опушки леса была протоптана ведущая к озеру тропа, которую Сара раньше не видела. Она свернула на эту тропу с неясным ожиданием встречи со своей подругой; она плутала по лесу около мили, когда в спокойном воздухе послышался напев дикой, печальной, заунывной песни.

Ещё несколько шагов, и юная девушка оказалась на небольшой поляне, окружённой молодыми деревцами и цветущими кустами. Высокая трава спускалась с небольшого пригорка посередине к краю поляны, и всё это место затеняли свисающие ветви великолепной тсуги.

Когда юная девушка поняла, что пригорок имеет форму могилы, её сердце затрепетало от благоговения. В голове могилы нависал большой розовый куст, усыпанный цветами, а сквозь заросли шиповника, который отделял её от озера, виднелась покрытая рябью водная гладь.

Сара вспомнила, что могила индейского вождя находилась у самого края воды и что она много лет назад подарила Малеске розовый куст, и сейчас этот куст стоял перед ней, источая ароматы над местом упокоения.

Этого было достаточно, чтобы убедиться в том, что она стоит у могилы того самого воина, но под тсугой, сложив руки на груди и подняв спокойное лицо к небу, сидела Малеска. Её рот был полуоткрыт, и из него прорывалась песня, которую Сара слышала издалека. Это был печальный, приятный напев, который сочетался с покрытой рябью водой и нежным покачиванием ветвей тсуги.

Сара не двигалась, пока последняя нота не затихла над озером, затем она вышла на поляну. Индейская женщина увидела её, поднялась, и её лицо озарилось выражением радости.

— Птицы так не радуются весне после долгой зимы, когда снег покрывает всю землю, как бедная индианка при виде своей девочки, — сказала она, взяв руку Сары и поцеловав её со смешанным чувством почтения и любви. — Сядь и позволь мне снова услышать звук твоего голоса.

Они обе сели под тсугой.

— Моя бедная подруга, вы так одиноки и, боюсь, больны; как вы исхудали за время моего отсутствия, — сказала Сара, разглядывая изменившиеся черты индианки.

— Теперь я снова счастлива, — ответила индианка со слабой, прелестной улыбкой. — Ты будешь приходить ко мне каждый день.

— Да, пока я буду дома, но… но… скоро я снова уеду.

— Не нужно слов, я читаю всё по твоему голосу, по свету скромных глаз, хотя шёлковая лента прикрывает их, как листья фиалку, по сиянию твоих щёк; мужчина пришёл, чтобы забрать тебя из дома, — с весёлой улыбкой сказала индианка. — Ты думала, что одинокая женщина не умеет читать знаки любви? Что сама она никогда не любила?

— Вы?

— Не смотри так дико, лучше расскажи о себе. Когда ты выходишь замуж?

— Через четыре дня.

— И где теперь будет твой дом?

— На Манхеттене.

Наступила тишина. Сара смотрела на траву. Тёплая кровь прилила к её щекам, она была смущена, но всё же страстно желала побольше рассказать о предмете, который переполнял её юное сердце. Индианка не двигалась, погружённая в печальные мысли, вызванные последним произнесённым словом; наконец она взяла свою подругу за руку и заговорила; её голос был печален, и в глазах стояли слёзы.

— Через несколько дней ты снова уедешь… о, это так утомительно — быть одинокой… без любви сердце чахнет. У меня был любимец — маленький крапивник, который после твоего отъезда свил гнездо под крышей моего вигвама. Он был моим спутником раньше, будет им и теперь. Не смотри на меня с такой жалостью, лучше расскажи, кто этот человек, из-за которого к твоим щекам приливает горячая кровь? Какой у него характер? Любит ли он тебя той любовью, которую ты заслуживаешь? Он хороший, храбрый?

— Он говорит, что любит меня, — ответила юная девушка, краснея ещё больше, и когда она на миг подняла глаза, её лицо озарила прекрасная улыбка.

— А ты?

— У меня нет опыта, и мне не с чем сравнить, чтобы понять, что такое любовь. Если думать о ком-то с утра до ночи… чувствовать его присутствие даже тогда, когда он далеко… понимать, что он преследует тебя в дневных видениях, бродя с тобой по прелестным местам, наполняя каждую твою мысль и всё же не уменьшая твою любовь к другим, а, скорее, увеличивая… если становиться счастливым от малейшего признака этого благородного чувства, гордиться его достоинствами и всё же замечать его недостатки, но, несмотря на эти недостатки, быть с ним… если это значит любить, тогда я люблю всем своим существом. Мне говорят, что это лишь грёзы, которые пройдут, но я не верю, поскольку внутри меня первый сладостный трепет пробуждённого чувства уже превратился в глубокую привязанность. В моём сердце царит полная безмятежность, и, как белая роза, которая покоится под солнцем, обременённая своей прелестью, оно день за днём раскрывается в более чистом и более кротком наслаждении. Это чувство не может быть той любовью, о которой люди болтают так свободно, но оно не может перемениться… никогда… даже после смерти. Я буду любить Уильяма Данфорта до тех пор, пока он будет этого достоин!

— Уильяма Данфорта! Я правильно расслышала? Твоего жениха зовут Уильям Данфорт? — с невероятным удивлением спросила индианка, стремительно вскочив, а затем медленно сев на место. — Скажи мне, — добавила она слабым, но всё же пронзающим до самого сердца голосом, — этот мальчик… то есть этот молодой джентльмен… недавно приехал из-за большой воды?

— Он приехал из Европы год назад, когда умерли его дедушка и бабушка.

— Год, целый год! — пробормотала индианка, с неожиданной силой сцепив руки в молитвенном жесте. Она уронила голову на колени, и всё её тело содрогалось от наплыва сильного чувства, которое перепуганная девушка, смотревшая на неё, не могла объяснить. — Отец небесный, я благодарю тебя! Мои глаза снова увидят его. О боже, будь милосердным! — Эти слова, произнесённые с таким пылом, были заглушены сцепленными руками индейской женщины, и Сара смогла понять только то, что та сильно разволновалась, услышав имя её возлюбленного.