А человек в плаще — то, может быть, Бодлер.

Век кринолинов так к лицу воображенью!

Вход в Лувр из Тюильри пока ещё закрыт Дворцом, поющим шёлк нарядов и ланит,

И свет полнощных люстр над модным настроеньем, Над блеклою хандрой не слишком ли слепит?

Закончена кадриль и тишиною стала...

Париж закрыл глаза — кто знает сны его?

Ученые о них не скажут ничего,

Придворные умы и шаркуны танцзала Не разгадают тайн Парижа моего.

Париж закрыл глаза. Он, дремлющий, опасен. Грозней, чем бодрствующий, он тысячекрат.

Так видят сны мосты в бойницах балюстрад,

Слепые божества зловещих древних басен И зрячие сыны годин больших утрат.

Париж закрыл глаза. О чём его виденья?

Какую тень влачит его чеканный свет?

В нём больше призраков, чем в замке древних лет, Сон для него земля, и к ней прикосновенье Антею новому - пророчество побед.

Вот город пробуждён. Идёт народ предместий,

Идут сыны зари сквозь утреннюю мглу,

Их бледность ветерок смывает на углу,

Ещё им невдомёк, что их спаяло вместе,

Их лбы несут вразброд хулу и похвалу.

Лишь тот, кто не видал, как брезжит день над Сеной, Не знает, как грустишь, когда дрожит и лжёт Растрёпанная ночь, кривя пурпурный рот,

Ночь, взятая врасплох на самом сокровенном,

А Нотр-Дам магнит встаёт из светлых вод.

Пусть дружит этот век с Наполеоном Третьим, Пусть в том или ином краю нам жить дано,

Утрам и ёжиться и кашлять суждено,

Нас тот же эшафот тревожит на рассвете,

Метро иль омнибус — не всё ли нам равно?

Кого-нибудь заря всегда карает смертью...

Жизнь - роковой исход обманутому сном. Действительность уже чертит своим мелком,

На небе подводя итог без милосердья,

И сказкам места нет за этим рубежом.

Париж восстал от сна. Зажав лицо в ладонях,

Я говорю себе: как некогда, услышь Те мифы, что огнём взрывали нашутишь.

Ту песню, что, в ответ на кровью обагрённый Вопрос «Свобода?» отвечала нам: «Париж!»

II

Я вижу мост крутой, когда сомкну ресницы. Зловещие волчки пускает там река...

Её круги пророчат отдых на века.

О утонувшие, вам хорошо ли спится?

Как вас баюкает могучая рука?

Мост сторожит король, из чёрной бронзы всадник. Пролёт, ещё пролёт, и виден островок:

Корабль на якоре, или, скорей, челнок,

Цветами домиков разубранный на праздник.

Над ним фургонов стук, и шум, и топот ног.

Как спрятанный оркестр звучит моста аорта Прелюдией к вину моих невзрослых лет,

И ветер шепчет конной статуе привет

От тех веков и дней, что в прах давно уж стёрты.

Здесь город, как душа, распахнут в белый свет.

Мальчишки, сверстники мои, - шинели, ранцы, — Парижем маялись, готовясь погибать... Прошедший век, не ты ль нас научил мечтать, Своих последних сыновей и новобранцев,

С Парижем на устах и в сердце наступать?

Когда мы песенку «Опять Париж» слыхали В грязи окопной, на окраине страны,

Збз

То юноши, уже судьбой осуждены,

Как жар ладонями, тот голос окружали Тоскою, что клинком, в груди уязвлены...

С тех пор я находил во всем, что мной любимо, Парижа своего иль отблеск или тень,

Забытый памятник, истёртую ступень...

Не о себе - о нём писал неутомимо,

И верил в город свой, как в свой грядущий день

Ты город-факел, пламенеющий любовью, Воздвигнутый из слёз, смеющийся слезам,

Ад среброокий, рай, обманчивый глазам,

Ты кузня будущего, пахнущая кровью,

Ты славы прошлого запечатлённый храм.

На площадях твоих гремел народ грозою,

И падал в прах лицом неведомый, любой,

И клятвы гнева были вписаны толпой В ряд скорбных улиц, провожающих героя...

О, сколько бурь, Париж, взлелеяно тобой!

Смерть — зеркало. Она как бабочка ночная,

А жизнь моя огнём горит со всех сторон...

Я снова чудищем извергнут, я спасён,

Китово чрево я, Иона, покидаю...

Но где мои друзья? Мой город? Небосклон?

Я тру себе глаза, как тёр ребёнком в школе, Чтоб прошлое достать из синей глубины,

Где снимки давние у нас сохранены.

И что же? Та весна ещё цветёт на воле,

Я постарел, увы, но призраки юны!

Париж! Театр теней, живучих, как поверье...

Его не отберёшь, в тюрьму не заключишь... Париж! Как крик от губ, его не отлучишь!

Им нелегко далось за мной захлопнуть двери! Разрежьте сердце мне - найдёте в нём Париж!

Он входит в плоть и кровь моих стихотворений.. Цвет странный крыш его - оттенок слов моих, Воркующих во сне и сизо-голубых...

Я больше пел о нём, чем о себе, и бремя Разлуки с ним страшней, чем бег часов земных.

Печальней, чем стареть, в разлуке быть с Парижем. Нас как-то отличить чем дальше, тем трудней... Настанет день, один средь вереницы дней,

Как Александров мост прозрачно-неподвижен, Застывший, как слеза, в отчаяньи очей.

И в этот самый день мои верните строфы Той арфе каменной, где я их находил!

Без лабиринта Ариадне свет не мил,

Не выкорчевать крест из тёмных недр Голгофы, Пой песнь мою, Париж, я это заслужил!

В ней говорится вслух о неизбывной боли,

Её напев сродни бульвару Мажента,

Как ночью Пуэн-дю-Жур, печальна песня та, Распорядитель снов — она зовёт на волю,

Где сласти на лотках — младенчества мечта.

Когда её поют, то голос угасает,

Как робкая любовь без продолженья встреч,

Она звучит в метро, как о насущном речь,

Потом из-под земли на площадь выбегает И прячется в толпе, чтоб площадь пересечь.

Пусть ветер пустырям мои слова разносит,

Пусть скамьям, где никто уж больше не сидит,

И набережным их, смахнув слезу, твердит,

Пусть старые мосты о верности попросит И камень со стихом навеки обручит.

Как мальчику дают, чтоб вёл себя потише, Безделки, что должны его угомонить,

Так, словно ведая, чем душу утолить,

Мне случай снимки дал старинного Парижа,

И мысль моя пошла по городу бродить.

Ариадна Сергеевна Эфрон (1912—1975) — дочь Марины Цветаевой, — именно это запомнила широкая публика. Мы благодарны Ариадне Сергеевне за то, с каким тщанием, с какой преданной любовью много лет (со времени возвращения из ссылки в 1955 году и до самой кончины) она занималась творческим наследием матери.

Однако несправедливо помнить о ней только как о замечательной, даже образцовой дочери. Ариадна Эфрон — наследница Марины Цветаевой, но этим далеко не исчерпывается её роль в словесности, шире — в культуре нашего времени. Прежде всего она удивительная переводчица — главным образом французской поэзии XIX и XX веков. Её Бодлер, Верлен, Теофиль Готье феноменальны. Мать перевела поэму Бодлера «Плавание», дочь — несколько знаменитых стихотворений из «Цветов зла», и её переводы не уступают переводческому шедевру Цветаевой. Можно ли забыть её стиховые формулы? Её Бодлер врезается в память навсегда.

Горит сквозь тьму времен ненужною звездою

Бесплодной женщины величье ледяное.

«В струении одежд...»

Ты, Ненависть, живешь по пьяному закону:

Сколь в глотку ни вливай, а жажды не унять...

Как в сказке, где герой стоглавому дракону

Все головы срубил, глядишь — растут опять!

Но свалится под стол и захрапит пьянчуга,

Тебе же не уснуть, тебе не спиться с круга.

«Бочка ненависти»

Бодлер Ариадны Эфрон - многосторонний, многостильный при всей своей строжайшей классичности поэт, способный соединить в идеальном по структуре сонете «бочку Данаид», «бездну бездн», «стоглавого дракона» с «пьянчугой» и с таким оборотом, как «спиться с круга». Это, разумеется, богатство Бодлера; но оно по-русски впервые обнаружилось под пером Ариадны Эфрон.

А как талантлив в её исполнении французский поэт-драматург XVII века Поль Скаррон! Почему театры не ставят «Жодле-дуэлянта» в искромётном переводе Эфрон? Переведенный ею Арагон риторичен, но и глубок, великолепен, убедителен - иногда он по-русски оказывается сильнее, чем в оригинале.