В свой первый лагерь в Коми АССР я попала с Тамарой Слан-ской, которая сейчас живёт в Ленинграде. Мы с ней попали не только по одной статье, но и по одному делу; впоследствии выяснилось, что посадил нас один человек, который посадил и моего отца, и целый ряд других людей...

Нам сказали, что мест в пятьдесят восьмом бараке (это был номер нашей статьи) нет и что нас пока поселят в уголовный. Мы согласились, потому что ни о чём не имели понятия; потом оказалось, что не надо было соглашаться, а требовать поселения к своим, в пятьдесят восьмой, но мы не знали и послушно пошли туда, куда нас определили.

Вошли мы в чистый, выскобленный барак с двойными нарами, светлый, на нарах какие-то вышитые покрывала, подушечки, наки-дочки... Встретила нас дежурная — тётя Надя, которая начала сидеть ещё при Александре III, все её за это очень уважали и считали старшей.

- Располагайтесь, девочки, пока наверху, вот тут, рядышком, а потом, глядишь, помрёт кто или переведут куда, вы и вниз переберётесь...

В бараке никого не было, так как было рабочее время. В самом конце барака я увидела стоящую поперёк отдельную коечку, на ней кто-то лежал.

— Ничего, девочки, обживётесь, — говорила тетя Надя, — и мар-лицы себе добудете — накидочки сделаете, а когда мужиков заведёте, они вам и котелки сделают, тогда совсем хорошо будет — баланду сможете с собой приносить и здесь, на своём месте, кушать...

Пока мы слушали тётю Надю, развесив уши, женщина, лежавшая на отдельной коечке, встала и подошла к нам знакомиться.

— Рита, - сказала она, протягивая руку, - аферистка.

Ну, мы тоже сказали: Аля, пеша (п. ш. — «подозрение в шпионаже» - название 58-1 статьи), 8 лет, Тамара, пеша, 8 лет.

У Риты были правильные черты бесцветного лица, бледно-голубые глаза, жидкие белобрысые волосы; вся она была блёклая, но вместе с тем что-то привлекательное - умное, серьёзное - в ней было, какая-то значительность, несмотря на нейтральную внешность.

— Люди здесь неплохие, — сказала она, — вы с непривычки не пугайтесь шума, гама, мата. Словом, приживётесь... — и ушла.

Мыс Тамарой залезли на свои нары и только собрались отдохнуть после очень трудной дороги, этапа, тюрьмы, как дверь в барак открылась и ворвалась... лавина, ураган, что угодно! Крик, шум, мат, песни. Мы перевернулись на животы, уперлись локтями в нары, положив подбородки в ладони, и стали смотреть вниз.

Внизу кипела жизнь: кто-то наряжался, кто-то ел баланду из принесённого котелка, кто-то вышивал, кто-то пел, кто-то укладывался спать. Потом стали приходить мужчины. «Разрешите?» - говорили они и присаживались на краешек нар.

На следующий день мы пошли осмотреть территорию (нам полагалось три выходных дня с дороги), узнали, где амбулатория; я пошла туда — голова болела, постояла там в очереди, и, пока стояла, глазея по сторонам, мне кто-то из впереди стоящих протянул мои папироски, спичечки, расчёсочку, то есть то, что было у меня в кармане. Теперь всего этого в кармане не было, а протягивалось мне с улыбкой и словами: «Вот, просили вам передать, чтобы вы не зевали, вы здесь не у мамочки!»

Я вернулась в барак и залезла на свои нары. Вскоре появилась Рита.

— Аллочка, — сказала она, остановившись около меня и внимательно всматриваясь, — могу я вас попросить исполнить одну мою просьбу?

- Конечно! - искренне сказала я.

- Я дам вам небольшой пакетик, а вы его у себя сохраните до тех пор, пока я у вас его не попрошу, хорошо?

— Хорошо, — сказала я.

Она полезла за пазуху и достала тёплый, плоский, небольшой пакетик. Я взяла его и тоже положила за пазуху - куда же еще?.. И так я с ним всюду и ходила — не оставлять же в бараке, это она и сама могла.

Через день, когда мы были в бараке одни (это был последний день нашего отпуска), вошла Рита — бледная, потная; проходя мимо нас, слабо кивнула:

- Здравствуйте, девочки...

- Устали? - спросила я.

- Да. Я ведь больной человек, Аллочка. У меня ведь чахотка. Поэтому я на общие работы не хожу, а мою полы за зоной. Поэтому у меня и коечка отдельно стоит, чтобы я вас не заражала.

Она легла и очень быстро уснула, как каждый слабый человек. А мы до прихода остальных разговаривали с тетей Надей. В это время пришёл начальник лагеря и стал ей внушение делать:

- Ну что же ты, тётя Надя, нас так подводишь?! Мы к тебе с доверием, с уважением, а ты что устроила? Водку где-то достали, безобразие устроили, ты напилась пьяная... Ну что ж это, тёть Надь, ведь мы как к тебе относимся — ты и одета, и обута, и сыта, и на работы тебя не гоняем... — и т. д. и т. п.

Она слушала-слушала его, потом соскучилась:

- А, нужон ты мне, как... в золотой оправе! - и пошла. Очень беззлобно сказала, необидно и пошла себе.

Он сначала остолбенел - всё-таки начальник лагеря! - а потом плюнул и молча вышел.

Я потом спрашиваю:

--’Тёть Надь, ну это самое я понимаю, но почему в золотой оправе?

- Ну, где тебе знать, раз ты в первый раз сидишь! Это раньше в судах портрет царя висел, в золотой раме, вот этот портрет и назывался «... в золотой оправе». Вот я ему и сказала: а нужон ты мне, мол, как Николай этот самый, поняла? Но он тоже не понял, он думает — просто... а я ведь ему политическое сказала!

Потом пришли все остальные, занялись своими делами, а мы лежали, глядя вниз. Вдруг распахнулась дверь и ворвались охранники, быстро разобрались по всем проходам, а в дверях появились ещё двое с огромными овчарками на поводках. Сначала была тишина, потом поднялся неимоверный гам:

- Что за безобразие? Кто дал право? Здесь же женщины! А может, мы не одеты, а может, вы ослепнете от наших задниц!

Солдаты, не обращая никакого внимания на крики, принялись за дело. Ни до, ни после я такого обыска нигде не видала! Не то что

они перетрясали все постели — они разрывали вышитые подушечки, покрывала, ватные одеяла — у тех, у кого они были. А ведь что такое ватное одеяло в лагере? Годами воруется по клочку вата, копится, а потом - когда-то - наступает счастливый момент, когда вся собранная вата раскладывается на упаковочную марлю и шьётся одеяло! Так что легко себе представить, что за визг стоял в бараке. Причём шёл он волной: там, где они уже прошли, тихо всхлипывали, зализывая раны.

А мы с Тамарой в своих всегдашних позах невинно смотрим вниз, как ангелочки с «Сикстинской мадонны». Наконец подошли к нам. Мы объясняем, что никаких вещей у нас нет - чемоданчик велели оставить на вахте.

- Пятьдесят восьмая, что ль? - Солдат повернулся к своему начальнику. - Эти с этапа, досмотренные.

- Проходи, — сказал тот.

Передвигаясь по бараку, они дошли наконец до Ритиной коечки и не только всё перетряхнули и распороли, но и саму кроватку разломали. И пока они ломали, Рита стояла в наполеоновской позе, скрестив на груди руки, и цедила сквозь зубы:

- Ну, я вам этого не забуду! Чтоб меня, больного человека, беспокоить после работы! Ну, я вам этого так не оставлю!

Разломав Ритину кроватку, они молча ушли и собак увели.

Тётя Надя привела столяра, который тут же стал ладить Ритину коечку. А Рита стояла всё в той же позе и цедила, раздувая ноздри:

- Ну, они поплатятся у меня за это!..

Тётя Надя суетилась вокруг неё, уговаривая:

- Риточка, деточка, не волнуйся! Ляг, Риточка, отдохни!..

На следующее утро тетя Надя сообщила:

- Ну, девки, узнала я, чего они такой шмон-то устроили! Кто-то у начальника деньги увёл, всю получку вольнонаёмных, по всей ведомости.

Тут что-то смутно забеспокоило меня, но... на следующий день мы вышли на общие работы, началась другая жизнь, мы очень уставали, потому что ослабли в тюрьме и на этапе. В один из этих дней подошла ко мне Рита и говорит:

- Аллочка, тот пакетик, что я вам давала, цел?

- Конечно.

- Можно его?

- Пожалуйста.

- Спасибо.

И всё.

Прошло несколько дней, и наступил выходной — тогда ещё были выходные дни, их отменили только в войну, и всю войну мы работали без единого выходного. Все куда-то ушли по своим делам, в бараке оставались только я и Рита. Рита лежала, видимо, плохо себя чувствовала, а я так устала за неделю, что решила отлежаться. Так мы и лежали.