Ног под собой не чуя, я понеслась домой. Влетаю в квартиру, мама сидит за столом перед тетрадью, вот так, поддерживая рукой лоб, она всегда так сидела, надо лбом уже была седая прядь... И вот влетаю я.

- Мама, - кричу я с тем наивом, который она во мне очень не любила, - мама, кого я сейчас видела!

- Кого? — спрашивает мама, поднимая голову.

- Дугласа Фербенкса и Мери Пикфорд!

- Ну и что?

- Как же — что! Смотрите, какие он мне розы подарил!

Мама взглянула на букет равнодушно.

- Лучше бы они тебе башмаки купили, - сказала она и опять склонилась над столом.

А я - села и тут же написала письмо в киножурнал - вот, мол, я какая! Вы ничего не можете, а я их видала, говорила с ними и получила в подарок розы! И, ты знаешь, они это напечатали, потому что у

них ну вообще ничего не было. И через некоторое время мне приходит письмо из этого журнала: «Мадемуазель, что же вы не приходите за гонораром?»

Мадемуазель, конечно, рванула за гонораром, и редактор мне сказал:

- Мадемуазель, у вас прелестный слог, вы могли бы стать журналисткой, но для этого надо, чтобы у вас был не только слог, но и везенье.

- О, - сказала я беспечно, - мне всегда везет.

- Ну, давайте с вами договоримся: если у вас будет ещё две такие встречи — а всего, значит, три, — приходите к нам опять. Только одно условие, мадемуазель, это должны быть случайные встречи, вы не должны их искать специально.

Он мне дал целую пачку журналов с моим «произведением» и фотографиями Дугласа Фербенкса и Мери Пикфорд, и я ушла.

Иду по улице, с гонораром, с пачкой журналов под мышкой, кругом толпа, и вдруг - над толпой - голова: Шаляпин! Идет с женой, выше всех, блондин, резкие складки у рта... Я бросилась к нему, зная, что он терпеть не может компатриотов и с русскими вообще не разговаривает, и на чистейшем французском языке говорю:

- Мсье, как мы рады вас видеть в Париже! Правда ли, что вы сейчас снимаетесь в фильме «Дон Кихот»?³ Неужели мы сможем увидеть этот образ в вашем воплощении?!

Он расплылся в улыбке:

-Да... Я снимался в «Дон Кихоте»...

Он рассказал мне о съёмках, сказал, что там снималась и его дочь, что съёмки уже кончились и он только что приехал из Ниццы.

Я вытащила записную книжку и потребовала автограф. Он написал: «Милой французской девушке на память», - и сказал:

- Мадемуазель я не только дам вам автограф, а даже подарю свою пластинку, которая только что вышла.

Он протягивает руку (оказывается, он шёл просто так, а жена несла сумку с пластинками), вытаскивает большую пластинку, надписывает её - просто «Шаляпин» латинскими буквами - и протягивает мне. Я поблагодарила его и понеслась обратно в редакцию.

Там не ждали меня так скоро и встретили уже менее приветливо:

- Ну, мадемуазель, кого же вы увидели на этот раз?

- Шаляпина.

- Мадемуазель, - мягко сказал редактор, - ведь мы с вами услав-ливались о реальных встречах... Шаляпина вы не могли увидеть, потому что сейчас он находится на Лазурном берегу, в Ницце, где снимается в фильме «Дон Кихот».

Я выслушала его объяснения и выложила перед ним оба автографа. Пока он их рассматривал, не веря собственным глазам, я сказала небрежно:

- Так я, пожалуй, прямо тут у вас присяду и напишу...

И вышла я оттуда с уверенностью, что и в третий раз так же запросто встречу кого-нибудь. А срок мне дали — один месяц.

И вот хожу я по Парижу, хожу, заглядываю во все витрины, во все кафе... ну никого, совершенно никого! А в это время приходит письмо от одной маминой знакомой — Елены Александровны Извольской. Она тогда отдыхала в Фонтенбло и приглашала маму приехать погостить, написав: «Если Вы сами не сможете, пришлите хотя бы Алю». Я и поехала.

Фонтенбло - прелестное место, где когда-то бывал Наполеон, но, по-моему, со времени его пребывания жизнь там замерла и как-то не возобновлялась... Месяц мой подходил к концу, никто мне не встречался, и я начала забывать об этом.

Сразу по приезде Елена Александровна спросила меня:

- Аля, хочешь покататься на лодке?

- Хочу.

- А у тебя есть купальный костюм?

- Нет.

- Ну, надень костюм мужа хозяйки.

В этом месте была чудная Сена и маленький причал, где была привязана лодка. Я взгромоздилась в неё, не умея ни плавать, ни грести, и стала махать вёслами. Берега проносились мимо, мелькали, как мне казалось, на самом деле я тихо ковырялась против течения. Потом я бросила вёсла, запрокинула голову и стала смотреть в небо.

Вдруг моя лодка с чем-то столкнулась. Поднимаю глаза - яхта! Белая миллионерская яхта стоит на якоре. Я стала пытаться оттолкнуться от неё веслом. Тут на её борту появился кто-то и выплеснул гущу из серебряного кофейника чуть ли не на меня. Я взглянула на человека с кофейником — это был только что свергнутый король Испании Альфонс XIII!⁴ У него было желчное лицо испанского выродка.

- Мсье, мсье! - крикнула я.

Он брезгливо поглядел за борт.

- Мсье, скажите, пожалуйста, который час?

Он буркнул мне что-то, например — полтретьего, и скрылся.

Я со всего маху припустилась к берегу.

Прихожу в дом. «Вы знаете, кого я сейчас встретила на Сене?»

А Елена Александровна говорит:

- Наверное, Альфонса XIII.

— Да... А откуда вы знаете?

— А его все видят. Его яхта стоит здесь уже давно, и все подъезжают на лодках и спрашивают у него, который час.

Ну, я так и написала в свой журнальчик, не скрыв, что я была далеко не первая. Тогда они убедились, что у меня есть не только слог, но и везение, и впоследствии очень мило подкидывали мне кое-какую работку: я ходила на какие-то приёмы, киносъёмки и писала об этом репортажи, ходила на вокзал встречать разных кинозвёзд и тогда уже окончательно упала в глазах своей матери во прах!..

АЖ АН

В Париже невозможно пройти по улице, если ты носишь юбку. Возраст безразличен, важен пол - пристают ужасно... В Москве я первое время упивалась возможностью просто прогуляться по улице, посидеть на бульваре.

Иду я однажды по Парижу, и какой-то тип пристал и юлит, и юлит:

— Мадемуазель да мадемуазель, да разрешите с вами пройти, да мадемуазель, видно, иностранка... и т. п.

Я молчу, ибо только так и можно отделаться, не дай бог вступать в пререкания... Вот так я молчу и веду его прямиком к ажану на посту. Тот стоит, такой плотный, в высоком кепи, с форменными усами. Подхожу я к нему (а тот тип отстал, остался на тротуаре) и говорю:

— Ну, невозможно идти, так пристал вон тот тип, нельзя ли его как-то укоротить?

— Это можно, — сказал ажан и посмотрел на меня, — но, мадемуазель, если бы я не был на посту, я был бы на его месте.

сон

Этот сон приснился мне перед моим отъездом в Россию в 1937 году.

Снится мне, как будто я иду глубокой ночью по кладбищу — а я кладбищ вообще не боюсь и никогда не боялась, - так вот, иду. Ночь осенняя: тёмная, беззвёздная, но тихая и тёплая. И чувствую, что рядом, бок о бок со мной идёт кто-то. Я иду, не поворачивая головы посмотреть — кто это, потому что во сне этого не полагается, потому что у снов свои законы. И вот доходим мы до тёмного спуска под землю — как вход в парижское метро (там так: идёшь-идёшь, и вдруг просто лестница вниз, а внизу дверь — внутрь). И вот такой же вход под землю посреди кладбища. И мы туда спускаемся. И там длинный-длинный, тускло освещённый коридор, по обеим сторонам которого — келейки, разделённые перегородками, или просто маленькие

ниши в стене. И в каждой сидит человек. И мы идём и идём по этому коридору — я и некто рядом, — плечо в плечо, шаг в шаг. И я вижу, что все эти люди сидят не просто так, а каждый что-то делает. Каждый занят какой-то работой и углублённо и сосредоточенно делает её. Но вся их работа до ужаса бессмысленна: у них в руках какая-то кладбищенская утварь — кресты, венки, искусственные цветы и т. п. И вот _они _ при этом тусклом свете — расплетают венки, сматывают проволоку от цветов, лепестки — пыльные, бесцветные и полуистлевшие — складывают отдельно, снизывают бисер с различных кладбищенских украшений и делают тому подобную странную работу.