Какое там приснилось! Я вся в поту и долго не могу из валика, в который меня скатал медведь, опять превратиться в девочку.
Вообще-то я - тихий и хорошо воспитанный ребёнок, но иногда — кажется, довольно редко, на меня находит злоба и буйство, я что-то требую, о чём-то спорю, топаю ногами. - «Э, - говорит папа, — да это к тебе Каприз пришёл! Сейчас мы его выгоним!» Он достаёт из моего кричащего рта «Каприз» — такой маленький, что я не могу даже рассмотреть его, разжимает пальцы, дует на них, и Каприз улетает под потолок или в открытую форточку. Я успокаиваюсь и рада, что от него избавилась. А мама не всегда помнит, что виноват Каприз, и иногда вместо него почему-то наказывает меня — ставит в угол, и тогда Каприз ещё долго бушует во мне, пока я о нём сама как-то не забуду.
У мамы есть знакомая, Соня Парнок9, — она тоже пишет стихи, и мы с мамой иногда ходим к ней в гости. Мама читает стихи Соне, та ей свои, а я сижу на стуле и жду, когда мне покажут обезьянку. Потому что у Сони Парнок есть настоящая живая обезьянка, которая сидит в другой комнате на цепочке. Обезьянка — тёмно-коричневая, почти чёрная, у неё четыре руки с настоящими ладонями. Личико у неё подвижное, почти человеческое, и в этом «почти» - самое привлекательное и страшное. Соня говорит, что обезьянка очень умная — однажды забыли спрятать ключ от замка, на который запирается цепочка, мартышка схватила его, открыла замок, освободилась от цепочки, поймала кошку, которую ненавидела за то, что та не сидела на привязи, и маникюрными ножницами остригла ей все когти, а потом выкупала её в помойном ведре. Этими же ножницами обезьянка проколола глаза на всех портретах, висевших в комнате, — м. б. для того, чтобы они не видели расправы с кошкой? Но почему всё это называется «умная обезьяна»?
Я — первый раз в цирке. Нехорошо пахнет и очень много народа. Сижу притихшая и не свожу глаз с лож — ложи висят в воздухе — как люди влезают туда, и, главное, как они вылезают? Неужели — прыгают? Ведь нигде - никаких лестниц. Боже, как хорошо, что мы сидим совсем в другом месте, а ведь могли попасть и туда, как те несчастные, и как бы мы дальше жили, папа, мама и я? Ведь уйти-то нельзя? Перед моим носом что-то происходит, какие-то лошади бегают, какие-то люди кувыркаются, но всё это - на земле, я за них не беспокоюсь — вот те, что в ложах, что с ними будет? Где они будут спать и что есть? Как им помочь? Я пытаюсь посоветоваться с папой и с мамой, но, оказывается, здесь вдобавок и разговаривать нельзя... Только однажды сочувственное моё внимание отвлекается от лож - когда молодые люди в тёмных тужурках с блестящими пуговицами выводят на арену каких-то зверей. Я сейчас же узнаю и тех и других: «Студенты со львами! - кричу я в восторге, - студенты на львах катаются!» Львов я очень хорошо знаю по картинкам в книжках, и мне ли не узнать студентов, если и мой папа и его товарищи ходят в таких же тужурках с такими же пуговицами!
«Аля, ешь курицу!» - «Я не могу, Мариночка!» - «Аля, ешь курицу!» — «Мариночка, она противная!» — «Это не она противная, а ты противная. Жуёшь, жуёшь... глотай сейчас же!» - «Я не могу, Мариночка!» - «Не можешь? Слушай, что я тебе скажу. Если ты сейчас же, вот сию же минуту, не проглотишь, у тебя вырастет куриная голова! Слышишь?» - «Слышу, Мариночка!»
Но кто-то отзывает маму, я быстро выплёвываю куриную жвачку в кулак и отдаю кошке, которая давно ходит вокруг моего стула и со стуком трётся о него головой. Мама возвращается. — «Ну что, проглотила?» — «Проглотила, Мариночка! — Честное слово!» — «Ну смотри! а то вырастет куриная голова...»
Я мрачно возвращаюсь в детскую и щупаю свою голову. Кажется, начинается. Ну конечно, уж затылок какой-то не такой. Интересно, какая вырастает, варёная или сырая? Куриная-то голова, в общем, ничего, если дома сидеть. Ведь дома все будут знать, что это я. Может быть, даже любить будут. И вдруг - обжигающая стыдом мысль: а как же, если я поеду на извозчике?!
На несколько дней в детскую поместили большое зеркало. «Пусть пока постоит у Али», - сказала Марина. Из зеркала на меня смотрит другая девочка, и эта девочка - я сама. Но так не бывает. Когда рядом с той, другой, в зеркале появляется моя Марина, в этом нет ничего удивительного. Марину я всегда вижу со стороны, снаружи, а я — это я, и чувствую себя изнутри. Чувствовать себя изнутри и в то же время видеть со стороны — нельзя. Словом, я была одна, а потом «меня» стало две, и это — раздражает. Где живу другая я? В зеркале жить нельзя, оно гладкое, а для жизни нужен простор, пространство. За зеркалом никого нет. Может быть, между зеркалом и задней его, шершавой, неполированной стенкой? Нет, я слишком большая девочка. Что это, что это и зачем? Вторая я не даёт мне покоя, притягивает меня. Она угадывает мои намерения, она предвосхищает мои действия. Только собираюсь показать ей язык, а она его высунула. Только собираюсь поразить её затейливой гримасой, а она уже корчит такую рожу, что мне и не придумать.
И всё же тайна разгадана, и помогла в этом Марина. Дело в том, что и она, и Серёжа всегда и безошибочно узнают, когда я говорю правду, а когда неправду. Стоит мне соврать, как Марина смотрит мне в лицо и говорит: «А ведь у тебя на лбу написано, что ты неправду сказала». Серёжа тоже читает то, что у меня написано на лбу, и мне остаётся только рассказать, как всё произошло на самом деле. Именно это качество моего лба и позволило разоблачить девочку в зеркале. В следующий же раз, как меня, при помощи всё той же надписи, признали виновной в очередном вранье, я бросилась к зеркалу. Вторая я уже была там. Пристально, хмурясь, как Марина, я стала рассматривать лицо девочки. Лобик её был совершенно чист, без единой буквы, без единой каракули - просто удивительно чист. Итак, в зеркале была не я, а совсем чужая! У меня-то ведь надпись на лбу - Марина и Серёжа только что читали, а у этой — ничего! Не я, не я, не я! Только платье такое же! Убедившись в этом и поторжествовав вокруг зеркала, я успокоилась. Мало ли чужих девочек на свете, и что мне до них! К тому же зеркало вскоре унесли из детской, а вместе с ним и обманщицу с чистым лобиком.
От нянек и только от них вся беда со штанами. Марина всегда знает, когда нужно их на мне расстегнуть. Даже если она разговаривает со взрослыми и совсем забывает обо мне, тихо играющей в уголке, Марина вдруг срывается с места, молниеносно отстегивает на мне три задних петельки от пуговиц лифчика и раздельным шёпотом говорит на ухо: «Сейчас же - марш - на горшок!»
С няньками же не так. Няньки совсем не знают, когда мне нужно, а я тем более, потому что заигрываюсь и забываю. Мне часто бывает просто некогда вспомнить о штанах. Особенно на прогулке. Чаще всего это случается на Собачьей площадке, где няня, сунув мне в руки ведёрко и совочек, спешит к другим няням и кормилицам. Иногда я играю одна, иногда с другими девочками, но так или иначе - всегда увлечённо. Бывает, что вспоминаю о необходимости уединиться только тогда, когда необходимость эта уже миновала. Но случается, что успеваю добежать до няни и, приплясывая, жду, пока она распутает и расстегнет меня. Няня же не торопится. Она увлечена рассказом великолепной кормилицы в таком ярком наряде и с такими бусами, что каждой «девочке из порядочной семьи» — а я именно такая и есть — хочется поскорее вырасти большой, чтобы тоже стать такой кормилицей. Кормилица говорит о чём-то для няни очень интересном, о взрослом, в рассказе её то и дело слышно: «а барин», «а барыня». Няня рассеянно блуждает пальцами под моим пальтецом и платьицем, нащупывая петли и пуговицы, но — уже поздно. Домой я возвращаюсь подавленная предстоящим неизбежным разоблачением и наказанием. - «Няня, не говори Марине», - прошу я, чувствуя собственную низость. «А к чему говорить, - равнодушно отвечает няня, щёлкая кедровые орешки, которыми её угостила кормилица, — она и сама узнает».
Когда, наконец, открывается дверь в нашу квартиру, я уже с порога отчаянно кричу: «Сухаха, сухаха!» — «Ах, сухаха?!» — отзывается Марина издалека, и голос её не сулит ничего доброго. Вот она подходит, вот она стремительно наклоняется надо мной и, не обращаясь к пламенеющим на моем лбу письменам, всегда зная всё заранее, выдаёт мне надлежащую порцию шлепков. И это ещё не всё. Потом я сижу в столовой у камина, зимой ли, летом ли, всё равно, и держу в руках уже выполосканные и отжатые няней штаны. И каждый, кто проходит мимо, лицемерно-участливым голосом спрашивает: «Это ты, Алечка? А что ты тут делаешь?» — «Штаны шушу», — всхлипывая, отвечаю я.
