Тетради - другое: тетради — сплошной недосуг, сплошь труд и долг, сплошь мысль - изречённая, вдохновение - втиснутое в непреложную форму, чувство — названное; тетрадь — гласность, если не нынешняя, так грядущая. Уже рассекреченность.
И в тетрадях этих месяцев - стихи, письма, замыслы — и «Тезей», «Тезей» («Ариадна») - со всеми ответвлениями, взблесками Федры и неосуществившейся Елены, со всеми вариациями темы Рока. В тетради — всё, как всегда, только:
Женщина, что у тебя под шалью?
— Будущее!78 —
и ещё, начатое и суеверно отложенное, в четыре незавершённых строфы, стихотворение:
...Над колыбелью твоею нищей
Многое, многое с Бога взыщем...79
Восходит и сбывается то, о чём Марина писала Серёже в том, с Эренбургом из Москвы посланном письме: «Не горюйте о нашей Ирине. Вы её совсем не знали, подумайте, что это Вам приснилось.
не вините в бессердечье, я просто не хочу Вашей боли, — всю беру на себя!— У нас будет сын, я знаю, что это будет...»
Только потом, когда «тайное становится явным», она начинает об этом говорить вслух, к этому зримо готовиться, советоваться с врачами, собирать, по знакомым,
«приданое» - вещи уже подрастающих детей. И в тетрадях появляются открытые записи. Вот одна из них — характерная и характерная:
«...У Али восхитительная деликатность—называть моего будущего сына: “Ваш сын ”, а не - “мой брат ”, этим указывая его принадлежность, его — местоположение в жизни, обезоруживая, предвосхищая и предотвращая мою материнскую ревность...»
И наконец - ликующие строки, даже страницы чистейшей радости, светлейшей благодарности, просто - счастья:
«Сын мой Георгий родился 1 февраля 1925 года, в воскресенье, в полдень, в снежный вихрь. В самую секунду его рождения на полу возле кровати разгорелся спирт, и он предстал во взрыве синего пламени... Спас жизнь ему и мне Г. И. Альтшуллер, ныне, 12-го, держащий свой последний экзамен. Доктор Григорий Исаакович Альтшуллер, тогда студент-медик пражского университета, сын врача, лечившего Л.Н. Толстого.
Накануне, 31 января, мы с Алей были у зубного врача в Ржевницах. Народу — полная приёмная, ждать не хотелось, пошли гулять и добрели почти до Карлова Тына. Пошли обратно в Ржевницы, потом, не дожидаясь поезда, рекой и лугами — во Вшеноры.
Вечером были с Серёжей у А.И. Андреевой, смотрели старинные иконы (цветные фотографии), вернувшись домой, около 2 часов ещё читала в постели Диккенса: Давид Копперфильд.
Мальчик дал о себе знать в 8^ утра. Сначала я не поняла — не поверила — вскоре убедилась, и на все увещевания «все сделать, чтобы ехать в Прагу» не соглашалась... Началась безумная гонка Серёжи по Вшено-рам и Мокротам. Вскоре комната моя переполнилась женщинами и стала неузнаваемой. Чириковская няня вымыла пол, всё лишнее (т. е. всю комнату!) вынесли, облекли меня в андреевскую ночную рубашку, кровать — выдвинули на середину, пол вокруг залили спиртом. (Он-то и вспыхнул - в нужную секунду!) Движение отчасти меня отвлекало...
В 10ч. 30мин. прибыл Г.И. Альтшуллер, а в 12 ч. родился Георгий...
Да, что — мальчик, узнала от В. Г. Чириковои, присутствовавшей при рождении. — “Мальчик — и хорошенький!”
...Говорят, держала себя хорошо. Во всяком случае — ни одного крика. (Все женщины: — Да вы кричите! — Зачем ? — И только одна из них, на моё (Ну — как?) тихое: “Больно!” — И нужно, чтобы было больно! — Единственное умное слово. — Анна Ильинична Андреева.)
В соседней комнате сидевшие утверждают, что не знай — что', не догадались бы».
«У Георгия было семь нянь: волчиха-угольщица, глядящая в леса [нанятая в помощь Марине и ушедшая через неделю!], А.И. Андреева, В. Г. Чирикова, Муна Булгакова80, Катя81 и Юлия Рейтлингер82 и “мать мальчика ” [моего маленького товарища, Олега]"—А.З. Туржанская...м
...Юлия (воплощение чистейшего долга во всей его неприкрашеннос-ти!), в чёрном платье с широченным ремнём, строгая до суровости, художница, сидела под окном и три часа подряд молча тёрла наждаком доску для иконы, чем окончательно сводила меня с ума...
...Муна Б. была как тень — напоминала, при ребёнке, татарскую невольницу — “полоняночку”, может быть даже ту, разинскую — чёрные бусы глаз создавали чадру.
В.Г. Чирикова (актриса, волжанка), старая актриса... просто-играла: молодую мать, молодое материнство, всё равно чьё, её или моё... —Аон — прехорошенький!.. А ноздри!ноздри!Прямо — Шаляпин! — наполняя комнату и, мне, голову, жестами рук в браслетах и всплесками юбок искусственного шёлка, особенно свистящего.
...А.И. Андреева над ребёнком была воплощением материнства... ма-терью-зверью и даже — зверем... самовластными, ревнивыми, нетерпимыми и нестерпимыми речами и советами доводя меня до тихих слёз, которые я, конечно, старалась загнать назад в глаза, или слить с боков висков — помню даже тихий стук о подушку — ибо знала, что всё это — от любви: ко мне, к нему, живому, и от жгучей, м. б. и неосознанной раны, что всё это — нес нею и с нею уже никогда не будет...
“УА.И. к нему естественные чувства бабушки ”, — улыбаясь, сказал мне мой доктор.
Не бабушки — подумала я — бабушки отрешённее. Не бабушки, а матери к невозможному, несбыточному, последнему. Сейчас — или никогда. И знает — что никогда...
...Вот Катя /рейтлингер], высокая, белокурая, шалая. Всегда коленопреклонённая... Катя Р. с вечным мешком дружбы и преклонения на спине — через горы и холмы Праги — защитного цвета мешок, защитного цвета дождевой плащ — огромными шагами через горы и холмы Праги, а той из Праги во Вшеноры — с чужими делами и долгами и заботами в мешке — носящая свою любовь на спине, как цыганки — детей...
Катя Р., так влюблённая в мои стихи...
...Она и Алю носила на спине, и даже галопом, по нешуточным горам Вшенор — огромную толстую десятилетнюю Алю, чтобы порадовать — её, и что-то себе — лишний раз — доказать...
Эта буря меня обслуживала — тихо, этот лирический водопад тихо звенел о стенки кастрюлечек и бутылочек, на огне страстей варилась еда...
“Мать мальчика ”. Мать мальчика Лелика81, одинокая мать, брошенная отцом...
Её белая комната, с ежедневно, до страсти, моемым полом, с особой, нечеловеческой страстью: в малярийные дни. Откроешь дверь и —в саду, т. е. в окне, в котором — яблоня, которое — яблоня, которую помню вечно-цветущей. Просто — райской. Кроватка. Плита, чище зеркала. К ней другие ходили за пирогами, я — за тайной — всего её непонятно, неправдоподобно-простого существа. И с самотайной — себя. “Есть на свете, друг Горацио, вещи, которые и не снились мудрецам ”. Здесь Шекспир, конечно, о простых вещах говорит. “Мать мальчика ” была именно такая “вещь”, такой простоты — “вещь”. Чего никто не понимал, кроме меня. (А она ?)
Лицо Флёнушки из “Влесах и на горах”...85 Отбушевавшая Флёнуш-ка. Бескровное лицо с прозрачно-голубыми — секундами непроницаемо-до-черна-синими глазами, ровно столько губ, сколько нужно для улыбки, - улыбка без губ.
Прямоносая, лицо молодой иконы...
...Верьте вяжущим вам фуфайки и няньчащим ваших детей!
Эти за вас — в огонь пойдут.
...Это было воплощение тишины, уместности, физической умелости. Как дома пироги у неё возникали сами — без рук или только с помощью рук — и даже не рук, а нескольких (заклинательных, навстречу и по желанию веши) движений — так и здесь:
Переложить ребёнка, перестлать мне, не прикоснувшись ко мне, постель—руки сами, вещи сами, магический сон, тишина...
Не забыть — нет, не няню, доброго гения, фею здешних мест, Анну Антоновну Тескову. Приехавшую — с огромной довоенной, когда-то традиционной коробкой шоколадных конфет — в два ряда, без картона, без обмана. Седая, величественная... изнутри — царственная. Орлиный нос, как горный хребет между голубыми озёрами по-настоящему спокойных глаз, седой венец волос... высокая шея, высокая грудь, всё — высоко. Серое шёлковое платье, конечно, единственное и не пожаленное для вше-норских грязей, ибо — первый сын!..»
