Если это неосуществимо или непосильно - будем ставить стелу. Надпись нужна та самая, что на кресте в Елабуге. (А.И. Цветаева, мамина сестра, просила — когда крест будет заменён памятником, табличку с надписью с креста снять и сохранить.) После завершения «официальной» части изготовления памятника выбьем над надписью крестик (барельефом или горельефом), так что, учитывая это, надпись надо будет расположить не слишком высоко.
Дня через два-три по получении этого письма запросите Орье-ва — было ли уже решение Секретариата по поводу надгробия (по моему заявлению). Этоего, авось, поторопит. Буду узнавать и я. <...>
<АЭ>
' Георгий (Юрий) Викторович Вульф (1863-1923) - выдающийся русский кристаллограф и кристаллофизик.
Н.П. Гордон
29 апреля 1967
Ниночка дорогая, твоё поздравление получила сегодня, под самый праздник, к<отор>ый мысленно буду с тобой; на Пасху — п. ч. это Пасха — наш любимый праздник; на 1 мая - п. ч. по настоящему мы с тобой подружились в эти, ранне-майские дни, ровно 30 лет назад, когда ты столько горя пережила1; мы были вместе, и даже «праздновали» всем чертям назло; тогда вошли в наш обиход праздничные сосиски с вишнёвкой - за здоровье нашего дорогого Юза; чтоб он выжил; чтоб он вернулся... С тех пор не прошло ни одной (близкой к маю по времени) Пасхи, чтобы я в душе не помолилась (что со мной так редко случается — всё недосуг) с благодарностью за это чудо; выжил; вернулся. И вы вновь сошлись, как две половинки кольца (обручального). И не было ни одного Первомая, когда я не вспомнила бы тот Первомай, мой первый «дома» — когда я тщетно и не без обиды ждала вашего звонка — и не дождалась чтобы идти вместе на демонстрацию. М. б. не очень-то праздничные реминисценции? Да как сказать: — ведь выжил, вернулся, ведь вы дожили оба!
Вот и поэтому ты молодец, что сейчас так пристально лечишься и покорно следуешь всем нудным предписаниям врачей; ради чуда однажды дарованного нужно лечиться и беречься ...
На днях заглянула в мамином архиве в папку, где воспоминания о ней, и ещё раз с громадным чувством перечла то, что ты написала102. Ещё раз могу повторить то, что говорила тебе, что до сего дня никто не написал о маме так верно и хорошо, как это сделала ты. Как ты ещё тогда сумела так глубоко её понять — когда никто по сути дела её не
понимал (за исключением папы), и полюбить не некое представление о ней, а её самоё, такую, какой она была на самом деле! Теперь мы все (кому это вообще дано) стали умнее и глубже, но тех, по отношению к кому надо было своевременно проявлять и ум, и глубину, и, главное — сердечность — уже нет с нами. Тем более ценно и чудесно, что ты это сумела — тогда. В те времена.
Пишу тебе глубокой ночью, вернее — ранним утром кануна Пасхи; отсюда — и немыслимые каракули, и путаные слова (т. е. от ночи, не от пасхального кануна!) — но ты всё разберёшь.
Вчера через стенку слышала Пресс-конф<еренцию>, данную Светланой3 тамошним журналистам. Всё очень мелко и дёшево. Воображаю, как вождь и учитель вертелся в своей урне! Да и было с чего...
В Москве новости — по всем булочным целую неделю продавали настоящие куличи, высокие, всё, как полагается. Я купила 2 — для тёток и для нас, и Ада, не сговариваясь — тоже, и с теми же целями. Нет, худеть не удается никак! А растолстела я до того, что ничто (кроме штанов (в смысле трико)) не налезает: смотреть противно. Села было на диету — а тут — куличи...
Обнимаю тебя, от Ады сердечнейший привет!
Твоя Аля
Какая погода там у вас? Здесь весну всё ещё лихорадит — то полетнему жарко и душно — с грозой — то осень настоящая. Ты дыши там поглубже — воздух на Сев<ерном> Кавказе изумительный! 103 102 104
С.Н. Андрониковой-Гальперн
3 мая 1967
Дорогая Саломея, получила и Ваше письмо от 19 апреля, и, вслед за ним открытку с тревогами по поводу недостаточного количества (или качества) наклеенных марок. Не беспокойтесь, всё дошло отлично и без доплаты; даже трудно себе представить, что таковая доплата могла бы вообще существовать для другой страны; представляете себе, какие сложные валютные расчёты пришлось бы производить.
Я понимаю Вашу радость вновь оказаться дома, как поняла и предшествовавшую ей радость этот самый дом оставить на время и слегка «проветриться» от него; и та и другая (радости) — чудесны. Хорошо ли Вам было в Париже? Всё тот же ли он — тот ли, что и я помню? Мне что-то кажется, чуется, что должен он был измениться, и сильно, после войны; в той единств<енной> газете, к<отор>ую иногда читаю, в «Humanite»1 и то сквозит какой-то привкус американизации Парижа — м. б. чисто внешней; вульгарности, что ли, причём не французской (есть у них и своя, так не о той речь). Впрочем, м. б. всё это не так; на таком расстоянии судить трудно. Говорят, что Париж — (в смысле зданий) — отмыли, высветлили; я его запомнила в неповторимом голубином цвете. Да, верно у каждого поколения свой Париж105.
Я рада, что Алекс<андра> Зах<аровна> Вам пришлась по душе, хотя вряд ли Вы смогли с ней поговорить как следует - она робеет очень пока не привыкнет к человеку; и сейчас робеет точно так же, как когда мы с её сыном были маленькими, а она совсем молодой, т. е. почти полсотни лет тому назад. Она, действительно, тихая — и доброты и чистоты душевной и мудрости (простой человеческой) несказанных. И очень стойкий человек. Я Вам уже писала, что она была весьма ошеломлена вашим видом — думала увидеть старушку, ан нет! — и неувядаемым Вашим обаянием. И мне это было чрезвычайно приятно. А Катюша (Старова) действительно хороша собой и «умеет разговаривать», поэтому А.З., к<отор>ая «разговаривать» не умеет, иногда водит её с собой для храбрости — а в результате всё же больше нравится она, чем светская Катюша; к<отор>ая, впрочем, тоже милейший человек.
Ох, Саломея, не вздумайте посылать мои Ваши портреты мне через Зильб<ерштейна>, не надо. Пусть они придут ко мне из Ваших рук — прямо по почте; только послать надо заказными, и чтобы были две картонки (вернее, два куска картона сверху и снизу), чтобы не помялись в пути. Если это не безумно затруднит Вас, то лучше всего
послать в конце мая — начале июня (когда я уже определённо буду в Тарусе) на тарусский адрес, а именно: Калужская обл., г. Таруса, ул. Первая Дачная, 16, мне. Я буду безумно рада портретам. А то ещё можно послать прямо сейчас на адрес всё той же Ал<ександры> Захаровны^ и портреты привезёт Катюша, к<отор>ая собирается в Москву в начале июня; я её увижу. М. б. это ещё вернее.
Тома «La poesie russe»3 (от Ломон<осова> до наших дней) у меня нет и я его не хочу, хотя Вы мне его и предоставляете так щедро — п. ч. это несомненно плохо - т. е. переводы плохие, и Бог с ними. (Да, Вы никогда не написали мне, получили ли давно, кажется к Нов<ому> году посланные мною Вам 2 книжечки - Лорки и Бодлера4 - где мамины переводы? Напишите!);
Воображаю, как Эльза5 искалечит мамины вещи; одно утешение что мама Эльзу переживёт, и дождётся по-настоящему хороших переводов. Теперь у неё есть время ждать... Пока что маму неплохо перевели в Чехии и в Венгрии, сейчас готовят книгу югославы. - Что вышло хорошего в последнее время?
«Михаил Булгаков. Избранная проза» (Москва, изд. «Художественная литература», 1966) (там «Белая гвардия») и ещё сборник рассказов Андрея Платонова «В прекрасном и яростном мире» (оба, как знаете, писатели 30-х годов - в обеих книгах неизданные и забытые вещи); не все рассказы равноценны, но есть прекрасные. Тоже вышла, ка-ж<ется>, в 1966 г. Больше ничего пока в голову не приходит на ночь глядя. — То, о чём Вам говорила Ахматова, называется «Мать и музыка»6 — это не лучшее мамино, она (А<нна> А<ндреевна>) просто мало знала. Пришлю Вам: недавно вышла в «Литер<атурной> России», к сожалению с сокращениями. Простите за нудное письмо. Бог даст не всегда такие будут.
