— Не вешайте носа, друзья! Я сейчас пойду к капитану и все улажу.

Но как раз в эту минуту послышался шум на корабле, беготня матросов, какая-то суета. Олег и генерал вышли из каюты, и их глазам предстала картина, сродни библейской: прямо перед ними, на фоне пылающей на горизонте зари, поднималась черная, ни на что не похожая громадина. Сначала всплыл над волнами сундук размером с пульмановский вагон, а потом, толкнув от себя волны, поднялся гигантский корабль с номерами на борту. Откуда-то сбоку вынырнул катер. Ему бросили трап, и на борт пиратского судна ступили три русских офицера. Их встречал капитан. Поклонился и повел к каюте, где находились наши туристы. Русский офицер обратился к Олегу:

— Вы будете Олег Г аврилович Каратаев?

— Он самый. Чем обязан?

— Имею честь пригласить вас и ваших друзей к командиру атомного подводного крейсера.

— Я бы хотел...— заговорил Олег, беря за руку Дика.

— Как я понимаю, это капитан «Святого Себастьяна»?

— Не капитан, а хозяин,— пояснил Каратаев.

Офицер приказал капитану пиратского корабля:

— Бросьте якорь! Вы будете стоять здесь два часа, а затем плывите, куда хотите.

И к Дику:

— Вы за это время успеете...

— Да! Нам хватит и часа. «Себастьян» имеет побольше хода и у него крепче бока. Дождались, когда пират бросит якорь, и спустились на катер. Отвезли Дика на

«Себастьян»,— и тот, едва хозяин ступил на борт, взял полный ход в сторону континента и скоро скрылся в полумраке ночи. Пираты не решались тут же поднять якорь и пуститься в погоню. Они знали, как расправляются с ними военные моряки, особенно подводники.

Русские путешественники входили в кабинет командира крейсера. Из-за стола поднялся знакомый адмирал и с улыбкой счастливца, которому выпала честь принимать короля и королеву, пошел им навстречу.

Декабрь 2000

О СЕБЕ

Родился в 1924 году в деревне Слепцовка, позже переименованной в Ананьено, которая теперь по причине «неперспективности» снесена с лица пензенской земли, и на месте ее летом шумят хлеба, а зимой лежит снег, и лишь гул пролетающего самолета изредка тревожит белую тишину. Временами приезжаю в родную Пензу, обхожу ее старые улицы и новые районы, а затем еду в Тарханы. Там поклоняюсь праху Лермонтова и пешком, а кое-где на попутных, направляюсь в Беково,—и дальше, к родимым местам, они с возрастом тянут к себе все сильнее. Часами стою посредине поля, и картины детства, образы милых сердцу людей встают передо мной, как живые. Особенно дорог мне образ отца Владимира Ивановича, вечно занятого в поле, в хлеву, в огороде и никогда не позволявшего себе обидеть хоть пальцем малыша. Стоит в памяти картина: я сижу с братьями и сестренками на полатях, мама наша, Екатерина Михайловна, возится за перегородкой у печки, а отец, старшие братья Дмитрий, Сергей и Федор и кто-то еще из гостей пьют брагу и поют любимую в семье песню: «Трансвааль, Трансвааль, страна моя». Отец поет сильно, красиво,— вдруг оборвет мелодию на полуслове и долго, недвижно сидит в углу под иконами, думая, очевидно, о своей трудной жизни, о том, как прокормить и довести до ума детей.

Бываю и в станице Качалинской на Дону, где я жил в детстве с мамой, сестрой Марией и братом Евгением. Тут у нас домик, тут мы живем иногда весной, а в другой раз и летом, и осенью.

Восьми лет я с братом Федором и сестрой Анной подался в Сталинград на Тракторный завод. Там в 1933 голодном году остался один и очутился на улице среди таких же, как я, бездомных, никому не нужных ребят.

В колодцах городских коммуникаций, в подвалах и котельных, на вокзалах, пристанях и на улице прошли четыре года моей жизни, которые считаю не только тяжкими и страшными по причине вечного голода и холода, но и самыми плодотворными с точки зрения познания жизни и воспитания характера, выработки воли и тех нравственных устоев, которые затем во всей последующей жизни поддерживали меня на том необходимом уровне, где сохраняется самоуважение и способность смотреть младенцу в глаза, любоваться природой и быть в постоянной рабочей форме. Без чувства неприязни и обиды вспоминаю я теперь уркачей и воров, которые были старше меня, сильнее и давали крепкую зуботычину, а подчас избивали жестоко за малейшее проявление подлости или двоедушия — свойств натуры, ставших ныне для многих нормой поведения.

Отринутый миром бездомный люд, через который мне привелось пройти в детском возрасте, остается в моей памяти немым призывом к неустанному труду, к вечной борьбе со всем, что лишает человека жизни и достоинства.

Временами наезжал в Качалинскую к матери, но рано овдовевшая, не имевшая ни кола, ни двора, она едва кормила двух малолетних детей, и я снова подавался в город.

Один вор, опекавший меня, где-то украл много книг и заставлял меня их продавать. Сначала я разглядывал картинки, потом прочитал страницу, другую,— и затянули меня фантазии великих мечтателей, бурный водоворот страстей человеческих.

В 1937 году я пришел на Тракторный завод и, назвавшись четырнадцатилетним, попросился на работу. При этом, кажется, сказал: «Если не хотите, чтобы я воровал». Работники отдела кадров, очевидно, не хотели этого и послали меня учеником токаря в депо.

В 1940 году уехал в Грозный в авиашколу. Образования у меня никакого не было, в школе-то я почти не учился, а надо было сдать экзамены по русскому и математике. Диктант я написал на «хорошо» — помогла начитанность, а математику за меня сдал армянин Будагов в обмен на диктант по русскому, который я написал за него. А уж потом вечерами меня натаскивали по математике два моих новых друга — курсанты Пивень и Кондратенко. За три-четыре месяца вечерних занятий я так овладел математикой, что стал хорошо усваивать сложнейшие науки: аэронавигацию, аэродинамику, устройство

двигателей и всю летную программу. За отличное окончание летной школы получил значок с изображением самолета, и запись об этом в курсантской книжке храню, как самую дорогую реликвию.

Но воевать в авиации не пришлось — сделал всего лишь несколько боевых вылетов на разведчике Р-5, а потом попал в резерв, из него в артиллерию и закончил войну командиром фронтовой зенитной батареи в Будапеште.

Есть у меня боевые награды, ордена. С первых дней существования Главного музея Великой Отечественной войны на Поклонной горе в Москве мой бронзовый бюст работы скульптора Александра Васильевича Соловьева установлен на третьем этаже в картинной галерее в литераторском зале.

С 1946 года — журналист, корреспондент дивизионной газеты «На боевом посту» во Львове, затем — «Сталинского сокола» в Москве. Потом служба в Румынии, демобилизован в звании капитана. Литературный институт им. Горького, десять лет работы в «Известиях».

С 1970 по 1974 год работал в издательстве «Современник».

В пятьдесят лет ушел со службы на «вольные хлеба», как у нас говорили.

В 1987 году умерла жена Надежда Николаевна, бывшая много лет мне и верным другом и помощницей. Женился во второй раз, переехал в Ленинград, и моя новая подруга Люция Павловна также самоотверженно делит со мной нелегкую творческую жизнь.

Писательская судьба?.. Трудная, тревожная, как у большинства русских литераторов, не ищущих успеха в салонах капризных мод, не идущих на поводу у всесильной конъюнктуры.

Много сил отдано газетам — там статьи, очерки, рассказы,— часто и они писались с болью сердца, с надеждой исправить нравы, улучшить всеобщую жизнь. Их сотни, они лежат в книжных хранилищах, как мертвые бабочки,— родились и умерли в один день, и им уж не воскреснуть.

Печатал книги — повести, романы, публицистику.

Вот уже двадцать с лишним лет активно участвую в борьбе за трезвость, пишу книги, помогающие людям осознать эту проблему и овладеть искусством отрезвления пьяниц.

С 1995 года много сил отдаю Международной Славянской академии, где меня вначале избрали членом-корреспондентом, а затем и действительным членом. В 1996 году стал Президентом Северо-западного отделения этой академии.