Аркадий шлепал ногой по ковру, смотрел в потолок. Он знал: Трофимычу говори что угодно — не обидится. Продолжал:
— Я недавно был в Вене — да? Ты знаешь, я часто бываю за границей. Там много воздуха, и я дышу. И если говорят, что я поэт, то верят. А тут сплошные идиоты. Скажут: «Сейчас выступит поэт Халиф. Это такой же поэт, как Маяковский. А то еще больше. Слушайте его стихи». Я выхожу на сцену — и что же? Вижу глупые рожи. Ладно бы они дремали или даже спали. Нет, они смотрят на меня и смеются. И что уже такого у меня нашли, чтобы смеяться? А это потому, что они глупы. И самое мне непонятное — наши тоже стали идиоты. Еврей Тополь пишет письмо еврею Березовскому и там говорит: не жидись, поделись деньгами с русскими. У них взял, им и отдай. Хотя бы малую часть. Ну, скажи: разве при полном уме этот Тополь? Где ты видел такое, чтобы разумный человек отдал кому-нибудь свои деньги? Ну, скажи мне, Трофимыч, ты видел такое? Я нет.
— Но эти деньги не его, он их взял у народа,— заметила Регина.
— Если деньги в кармане, то они уже его. И не надо разыгрывать дурака. Хотел бы я видеть, как это вот он, наш Трофимыч, которого я знаю давно и который умеет писать книги, выбежал на дорогу и стал кричать: «Эй, люди! Я хочу отдать вам свои деньги!..» А? Вы смеетесь, а мне не смешно.
Регина спорила,— и теперь уже с раздражением:
— Трофимыч никому денег не даст по той причине, что их у него нет.
— При Советах были. Он писал книги, и ему давали гонорар. И еще какой! Я приходил к нему и говорил: «Трофимыч, дай мне денег. Сколько можешь — дай». Он доставал из стола десятку, давал. Десятку! — слышишь? А десятка это были деньги!
Трофимыч лишь снисходительно улыбался; он не пытался угадать и о цели прихода соседей. Догадывался, что Аркадий устремился к нему из любопытства, как только завидел подъехавших к даче незнакомых людей; он всегда не упускал случая притащиться на огонек и разнюхать, кто у Трофимыча был, зачем и с какой целью пожаловал. Регина же всегда возмущалась таким неуемным любопытством муженька, пыталась его урезонить, а если ей этого не удавалось, следовала за ним, чтобы как-то сгладить неловкость от нежданного вторжения. И сейчас видела, что снизу никто не поднимался и что, следовательно, там были заняты каким-то своим делом, а, может, Вера, видевшая, как наверх поднимались Моревы, не хотела приглашать их к столу. Она не любила Аркадия и, особенно, Регину, заявлявшую слишком большие права на отца, ходившую к нему в кабинет, как родная. И Вера, и, особенно, покойная Нина Николаевна знали природу привязанности Регины к их семье, и в первые годы после появления детской книги Моревой относились к Регине тепло и почти по-родственному. Петр Трофимович хотя и слыл за большого писателя, но за границей его не печатали и валюту он не получал. Книжка же Моревой была сразу переведена на многие языки, и автору дождем посыпались доллары, марки, франки. Она пыталась делиться с Трофимычем, но он от денег отказался, и тогда Регина тайком стала водить Веру в «Березку», где продавались импортные товары за валюту, покупала красивые вещи. Нравилось это и Нине Николаевне, и когда однажды муж ее, заметивший тайные шалости женщин, пытался воспротивиться, супруга махнула рукой: «Ах, брось ты свое чистоплюйство! Моралист нашелся».
Это было счастливое время, когда все были молоды, Трофимычу еще не было пятидесяти и он был чуток к женской красоте, глаза его автоматически оглядывали каждую стройную дамочку и даже девушку. Регина и сейчас еще хороша собой, свежа и выглядит лет на тридцать, хотя ей уже за сорок, тогда же это было юное существо со всегда блестящими мокрыми от избытка чувств «матрешкиными» глазами. Трофимыч и помог-то ей от ощущения ее привлекательности, от переполнявших его сил, как творческих, так и всяких других. Не любил он этого вспоминать и, конечно, никому об этом не говорил, и не скажет, но был момент, когда для Регины, этой юной чаровницы, только что вышедшей замуж за безобразного толстяка Халифа, он мог написать не только детскую книжку, но и целые тома других книг. Она училась в институте иностранных языков, брала в издательствах небольшие книжки для переводов и часто приходила к Трофимычу. Однажды пришла возбужденная, положила на стол только что сделанный ею перевод английской сказки и со словами «Вот сказка. Прелесть! Почитайте, пожалуйста», села на край письменного стола, да так, что ноги выше колен рискованно обнажились. Трофимыч инстинктивно, повинуясь высшим законам природы, положил руки на ее теплые, трепетные колени. Она, опахнув его жарким дыханием, потянулась к нему, и он, большой, могучий, привлек ее к себе.
Потом были признания: муж ее больной, ни к чему не способный, а она хочет ребенка, страстно желает стать матерью. И стала ею. Родила прелестную девочку; русокудрую, смешливую Танечку, на румяном лице которой светились синие глазки. Откуда только и взялись такие? — думали люди. Трофимыч шестым чувством слышал в ней свою плоть и любил Таню так же сильно, как и Верочку.
Потом было всякое в их отношениях; Регина надолго отлучалась из Москвы, несколько лет жила в Париже, работала там в торговом представительстве. На дачу приезжала отдыхать. К отцу своего ребенка питала нежные чувства, но встречались они редко, и лишь когда умерла Нина Николаевна, купила две путевки в лучший крымский санаторий, увлекла за собой Трофимыча. И в кабинете его на втором этаже башни бывала чаще и, несмотря на почтенный возраст хозяина, обнимала его жарче прежнего, приговаривая: любви все возрасты покорны. А однажды, задумавшись, сказала:
— Удивляюсь гению Пушкина: как верно описал он любовь восемнадцатилетней девчонки к семидесятилетнему Мазепе.
Трофимычу в то время едва исполнилось шестьдесят.
Сейчас Регина сидела в кресле у окна, слушала болтовню Аркадия, и он ее не раздражал. И то, как он говорил и как, шлепая ступней, перекатывал по ковру свою шарообразную фигуру — все в нем ее забавляло и даже смешило. Она никому не могла бы объяснить, почему еще числилась женой этого гайдарообразного неваляшки,— очевидно, потому, что знала, что от него, его соплеменников, идут и частые переиздания ее книги, и должности в заграничных миссиях, и многое другое, что без труда открывалось супруге Аркадия.
Наконец послышались шаги по лестнице, и в кабинет вошла Верочка.
— Прошу к столу.
Как раз в эту минуту из спальни вышел Артур. Он был чисто побрит, одет в белоснежную рубашку с открытым воротником, глаза его светились радостью и силой. Подошел к матери, нежно обнял ее.
— А меня ты не приглашаешь?
— Я и не знала, что ты здесь. Дед тебя прячет.
— Не прячет, а позволяет мне отоспаться.
Все они пошли вниз, где их ожидали гости.
В гостиной был накрыт стол; посредине на большом блюде дымилась гора картошки. Разложены дары собственного огорода: капуста, моченые яблоки... Были тут и селедка, ветчина, сыр. Кое-что к столу принесла Татьяна. И когда Трофимыч, а за ним и Моревы, и Артур спустились в гостиную, Ахмет, его брат Юзеф и молодой щупленький господин, которого тихо и почтительно называли коротким именем Царик, поднялись и наклонили головы. Хозяин назвал себя, своих друзей и пригласил всех к столу. Рядом с ним сели Моревы, остальные разместились кто где хотел.
Водки, вина, пива на столе не было. Были соки. И Вера, и Таня, и все в поселке знали, что Трофимыч спиртного не потребляет и никого им не угощает. Абсолютная трезвость была законом в доме писателя, и никто этот закон не нарушал.
Олигарх был из наших,— из тех сравнительно немногих людей, которые вдруг стали сверхбогатыми и самыми могущественными людьми в государстве. Трофимыч недавно опубликовал роман «Бешеные деньги». Собирая к нему материал, встречался с обозревателями крупных газет — некоторые из них помнят еще время, когда Трофимыч работал в газете, и себя считали его учениками. Они вооружили его знаниями многих великих тайн современного государственного устройства, дали прекрасный портрет многих нынешних олигархов, назвали их фамилии, и кто где живет, и как они делали деньги. Президент России, и премьер-министр, и всякий министр сидели в кармане у этих самых олигархов и против них не смели пошевельнуть пальцем. Почти каждый богач имел пакет акций на каналах телевидения, на радио или в большой газете, и стоило ему повести глазом в сторону неугодного, как продажные журналисты, точно стая гончих, разорвали бы в клочья строптивца. Такова сила денег,— особенно, если эти деньги исчислялись десятками и сотнями миллионов. А были и такие «новые русские», на счетах которых значились миллиарды. Трофимыч по некоторым признакам догадывался, что перед ним за столом, где главной едой была картошка, под именем Царик скрывался именно такой сверхбогач. Но что его привело к нему в дом? Конечно же, суданский министр. Через него Царик хотел протянуть загребущую лапу к богатствам еще одного государства.
