Александра Михайловна заметила, что Татьяна Львовна Щепкина-Куперник благополучно здравствует и работает и, кстати сказать, чуть-чуть моложе самой Александры Михайловны. О, боже мой! А ведь Коллонтай в 1925 году, когда мы встретились в Себеже, было всего 53 года! — далеко еще не старая женщина! Я готов был на ходу поезда от смущения выскочить из вагона. ^

Лет восемь спустя я не только познакомился с Татьяной Львовной Щепкиной-Куперник, но жена и я подружились с ней и с ее мужем Полыновым. Щепкина-Куперник бывала у нас в келье Страстного монастыря — нашем тогдашнем жилище, а мы у нее на Тверском бульваре — по соседству с монастырем. Татьяна Львовна жила тогда у своей приятельницы — дочери Ермоловой, в квартире великой русской актрисы. Маленькая, как подросток, шестидесятилетняя Татьяна Львовна всегда охотно и живо рассказывала о том, как, по ее собственному выражению, была «белой вороной в Петербурге» и какие это причиняло ей неудобства — и о том, как в Париже тратилась на особое платье, чтобы ехать в нем на обед к Эдмонду Рустану в его роскошный замок, и, разумеется, о своих встречах с Чеховым. Всегда любой рассказ о нем Татьяна Львовна заканчивала признанием, что до сих пор никак не привыкнет к мысли о Чехове, как о великом, о гениальном писателе. Мол, великий Чехов — это кто-то другой, не тот, кого она знала. А тот, который часто подтрунивал над ней и даже заказал однажды визитные карточки «Татьяна Львовна Стружкина — Галилеева»,— тот просто милый, талантливый, прелестный «наш Антон Павлович». Никак не сочетались ее воспоминания о «милом, пре* лестном нашем Антоне Павловиче», авторе таких милых вещичек в журналах, с представлением о великом, о гениальном. Даже когда смотрит сейчас «Три сестры» или перечитывает «Дуэль», у нее такое чувство, будто нынешние чеховские «Три сестры» и нынешняя чеховская «Дуэль» — другие какие-то, не те, которые она смотрела и читала когда-то при жизни «милого, прелестного нашего Антона Павловича».

Мне и в голову не приходило расспрашивать Щепкину-Ку-перник о ее дружбе с Коллонтай. Может быть, потому, что Александра Михайловна в тридцатые годы была жива, а наибольший интерес мы все-таки проявляем к ушедшим от нас.

Но возвращаюсь к беседе в поезде с Александрой Михайловной... Я здорово был смущен неудачным своим восклицанием насчет старости Щепкиной-Куперник, которая оказалась моложе моей собеседницы. Коллонтай, должно быть, поняла мое состояние и пожалела меня. Поправляя клетчатый платок на плечах, она снова заговорила о близости, родственности характеров норвежских и русских женщин. По ее мнению, девушки и женщины Генрика Ибсена, Бьерстьерне Бьернсона и Кнута Гамсуна кажутся европейцам и американцам такими же странными и так же дивят их своими поступками, как девушки и женщины Достоевского, Льва Толстого, Тургенева. Европеец и пушкинскую Татьяну не понимает. А вот норвежец поймет. Особенно норвежка ее поймет.

Вот тут я и поведал Александре Михайловне, что еще юношей восемнадцати лет, увлеченный Ибсеном, написал сочинение «Женщины и девушки Ибсена».

-4 Вот как! Но название вашей работы напоминает сочинение Генриха Гейне «Женщины и девушки Шекспира».

Я [ подтвердил, что именно под влиянием сочинения Гейне и задувал своих «Женщин и девушек Ибсена».

— О, да вы не на шутку, оказывается, интересовались Норвегией! Вот бы вам побывать в Норвегии!

Мне побывать в Норвегии! В 1925 году это казалось так же несбыточно, как и надежда побывать на Луне! Ни на мгновение не поверил бы я тогда, что пройдет три года — только три года! — и именно с ней, с Александрой Михайловной Коллонтай, встречусь в Норвегии.

В Себеже Александра Михайловна предложила пройтись. Впервые после долгой разлуки снова на Родине. Ходили с ней по перрону, пока в таможне шел досмотр багажа пассажиров.

Она расспрашивала о новостях литературной жизни в Москве. О чем спорят на шумных диспутах? Судя по московской печати, больше всего о театре. В споре Луначарского и Семашко о «Великодушном рогоносце» у Мейерхольда она на стороне Николая Александровича Семашко. Ей странно, что Анатолий Васильевич осуждает «Великодушного рогоносца». Николай Александрович в своем отзыве о спектакле поднимает общие вопросы любви и отношения к женщине. Тут Александра Михайловна целиком на его стороне.

Я гулял с ней по себежскому перрону, с интересом слушал ее и в то же время тревожился о завтрашнем дне: удастся ли, успею ли за время стоянки поезда Рига — Москва передать в Ленинград свою беседу с Г. В. Чичериным? А главное — примет ли меня Чичерин на самой границе? Вместится ли беседа в сорок минут — между пограничной аркой и станцией Себеж?

Поезд, которым Коллонтай возвращалась в Москву, должен был вот-вот отойти. Мы попрощались. Она вошла в свой вагон. Перрон опустел.

Я поплелся искать пристанища в рекомендованном мне домике вблизи станции. Бог знает, что это был за домик и что за странный его одинокий хозяин со старой служанкой! За небольшую плату сдавались здесь койки с постелью в общей комнате, очень большой. Но что за подозрительные люди провели со мной ночь под общим кровом! Они приходили и уходили среди ночи, перешептывались по-русски и не по-русски, мешали спать. Без сна я провел эту ночь в беспокойной комнате, чуть свет потащился на станцию, а в полдень снова отправился к пограничной арке.

Чичерин ехал в отдельном салон-вагоне. Я застал его одного. Забросив ногу на ногу, он сидел за круглым столом салона спиной к окну. До этого я видел его только однажды в кабинете Михаила Левидова в здании Наркоминдела. Левидов заведовал иностранным отделом советского телеграфного агентства — РОСТА — и одновременно московской редакцией «Накануне». Отправляя дипломатической почтой материалы в Берлин, я заходил попутно к Левидову. В одно из таких посещений, сидя в левидовском кабинете и беседуя с ним не столько о наших редакционных делах, сколько о музыкальной тогда новинке в Москве — «Персимфансе» — о первом симфоническом ансамбле без дирижера,— я и увидел Чичерина. Позднее я видал его в кабинете Левидова еще раза три-четыре.

Народный комиссар по иностранным делам зашел к Левидову за какой-то справкой. Только переступив порог кабинета, он начал с вопроса: «Вы не знаете, где тут у нас?..» Чичерина интересовали какие-то бумаги. Левидов поднялся и вместе с ним вышел, чтобы помочь ему их найти. Недоумевая, я еле дождался его возвращения.

— Слушайте, неужели нарком не мог вызвать вас к себе? Сам бродит по помещению, ищет какие-то справки?

— Знали бы Георгия Васильевича, не спрашивали бы!

Чичерина, так же как и Коллонтай, изумило, что журналист

выехал на границу встречать его. Но когда узнал, что московским отделением «Ленинградской правды» заведует Михаил Левидов, еще более того удивился. Ведь Левидов еще два года назад заведовал московской редакцией «Накануне». Чичерин сказал, что эта газета сделала полезное дело. Полюбопытствовал, где теперь Алексей Толстой — «накануневец», в Москве он или в Ленинграде, и что делают Ключников и Потехин? С каждой минутой поезд приближался к станции Себеж. До Себежа надо «взять» у Чичерина беседу. Но не перебивать же его! А время все шло, шло...

И все-таки обошлось. Беседа была «взята». И за время стоянки поезда в Себеже передана в Ленинград в редакцию «Ленинградской правды». Когда через сутки поезд прибыл в Москву и Чичерина на Рижском вокзале встречали дипломатический корпус и красноармейцы почетного караула, в киосках вокзала уже продавалась «Ленинградская правда» с огромной — на полную газетную полосу — беседой «специального корреспондента с наркомом по иностранным делам Г. В. Чичериным».

С Коллонтай я снова встретился на каком-то приеме при" Она уже побывала в Мексике

в Норвегию, и встреча про-

ie долго. Александру Михай-

—♦ Ну что, поговорили тогда с Георгием Васильевичем? — Не забыла о Себеже, даже помнила, что именно тогда привело меня |на государственную границу.