Мы пожали друг другу руки. Профессор Визе вышел и черев несколько минут секретарь экспедиции отдавал в телефон приказ:

— Никого из участников экспедиции не беспокоить от двух до пяти утра!

Надо же было людям хоть два-три часа поспать перед выходом в море.

Итак, мы с Сухановым более не малыгинцы. Мы перестали быть ими еще до того, как «Малыгин» отвалил от причалов в Архангельске.

Утром мы выехали в Ленинград. Скорее бы ступить на борт корабля, на котором предстоит плавание в Арктику! Которому из трех кораблей суждено найти во льдах Арктики исчезнувший экипаж дирижабля «Италия»? «Персею»? «Малыгину»? Или «Красину», которого я уже называю «наш «Красин»? А может быть, ни один из них никого не найдет и наши поиски будут напрасны?

У кораблей, как у людей, как у книг и песен, своя судьба.

Через сутки я поднимался по штормтрапу на борт ледокола «Красин».

Но здесь уже начинается новая повесть и новый этап моей жизни, а главное, начинается история прославленного в десятках книг на множестве языков, удивительного, полного самых невероятных приключений арктического похода...

Есть среди этих книг и моя. В ней описаны и розыски затерянных в Арктике аэронавтов, и находки людей на плавающих в океане льдинах, и встречи на необитаемых островах, и спасение кораблей, и будни красинской экспедиции...

Все это уже рассказано задолго до первых страниц воспоминаний о двадцатых годах...

ЦВЕТНЫЕ

ЛЬДЫ

АРКТИКИ

I

истории человеческих нравов, в истории мужества, в истории завоевания Арктики неразделимы имена летчика Бориса Чухновского и ледокола «Красин». И так же неотделимы от спасательной арктической экспедиции «Красина» уже исторические имена чужестранцев Нобиле, Мальмгрена, даже погибшего в дни этой ошеломительной эпопеи Руала Амундсена.

289

Ю Э. Миндлин

Неразделимы все эти легендарные имена и в личных моих воспоминаниях об этом походе. Вот уже сколько десятков лет минуло с той поры, а вспоминаю — и поныне не верится, что взаправду был тогда там и я, взаправду видел все сам и даже несколько причастен к необыкновенным событиям. Вспоминаешь, и все не верится,— полно, не вычитал ли ты в чьей-то книге, нет, не в своей — в чужой, обо всем, что происходило в арктических льдах летом 1928 года? Не приснилось ли, брат, тебе? Не верится... Разве только вдруг позвонит Чухновский, или войдет, слегка выдвигая вперед голову и по-доброму старчески улыбаясь, или у себя в своей холостяцкой комнате на Суворовском бульваре в Москве засуетится — чем угощать? чаем? вином? яблочком? — вот тогда только уже не сможешь больше не верить себе. Поверишь и подивишься тому, что было. Было! Впрямь было, и, честное слово, самому себе позавидуешь: экий, право, счастливый черт,— видел, слышал, участвовал!

Стало быть, не в чьей-то книге читал, не чей-то рассказ запомнил. В книге такое прочтешь — осудишь автора за неуемность фантазии. Мол, без чувства меры сочинено, невозможно такое в жизни. А вот оказалось — возможно. Было. Все было. Только и остается сказать жизни спасибо за то, что было.

Я слышал однажды, как астроном И. С. Шкловский — автор диковинной гипотезы о том, что спутники Марса — Деймос и Фобос — искусственные, рассказывал о запуске в космос первой искусственной кометы.

«Сейчас,— говорил он,— когда я вспоминаю тот исторический вечер, я волнуюсь. А тогда, когда мы собрались, чтобы окончательно решить запуск первой в истории искусственной кометы, меня поразила будничность обстановки и будничность настроений участников. Все походило на обыкновенное заседание, и сам был так спокоен, что даже становилось обидно».

Нечто подобное происходило и с нами, участниками спасательной экспедиции на ледоколе «Красин», в 1928 году накануне отплытия нашего корабля. Это была ночь проводов. Ночь с торжественными речами мужчин в полутемной кают-компании, с возгласами и слезами провожавших нас женщин и не высказываемых вслух тревожных собственных наших мыслей: «Вернемся ли мы?»

Кто бы подумал тогда, что и у начальника экспедиции профессора Самойловича гнездилась в голове та же беспокойная мысль! Но признался он в этом более года спустя в своей книге-отчете об экспедиции «Красина»:

«Кое-как разместившиеся журналисты спали кто как мог —

сидя, лежа, опершись о стол. В углу, склонив голову на плечо, спала моя ближайшая помощница — жена. Несколько моментов я стоял молча перед нею. «Как долго мы с тобой не увидимся! Увидимся ли?» — подумал я.

Так писал в своей книге наш начальник, человек с обритой наголо головой, в пенсне и с большими понуро опущенными усами.

Это была ночь, описанная потом в газетах всех стран, одна из самых необыкновенных ночей во всей моей жизни. Да и не только моей. И тем не менее в ту ночь в кают-компании «Красина» все воспринималось как нечто обыкновенное, будничное. Разве только провожавшие женщины были взволнованы. Как будто это в порядке вещей — ста тридцати четырем человекам вдруг в несколько дней собраться и отправиться в далекую Арктику искать исчезнувших среди льдов шестнадцать аэронавтов дирижабля «Италия»!

Если чего-нибудь и хотелось тогда, так только того, чтобы провожавшие нас как можно скорее ушли. Хотя бы не лечь,— куда там! — но присесть где-нибудь в уголке и сидя часок поспать!

Позади был день, полный тревог, хлопот, сомнений: включат или не включат тебя в состав экспедиции? Успеешь или не успеешь получить заграничный паспорт? Да и поиски ледокола, оказавшегося в самом дальнем углу громадного Ленинградского порта, заняли бог знает сколько времени. Просто счастье, что удалось в самый последний момент с двумя чемоданами в руках прыгнуть с причала на палубу портового катерка, уходившего в самый последний рейс к борту стоявшего в Угольной гавани «Красина».

А ведь я только что с поезда — из Архангельска. И конечно, ночь в поезде была ночью без сна. Нет, в канун отплытия «Красина», в эту огромную ночь проводов, прощаний, приветствий, железного лязга лебедок, криков на палубе, толчеи, щелканья фотоаппаратов, рукопожатий, сомнений, тревог, восторга, ничего не хотелось так сильно, как спать!

Все воспринималось сквозь дымку. Все как во сне. Все нереально и вместе с тем утомительно буднично. Все — даже то, что президент Академии наук знаменитый русский ученый Александр Петрович Карпинский, восьмидесятидвухлетний старец, не мог взобраться по веревочной лесенке — штормтрапу — на борт корабля, а парадный трап из-за погрузки угля невозможно было спустить. И Карпинского поднимали на корабль лебедкой в большой корзине, похожей на гондолу старинного воздушного шара. В пальто и в шляпе, держась за борт качающейся корзины, он взмыл кверху, перенесся по воздуху над бортом «Красина» и опустился на палубу. Помочь ему выйти из этой корзины было труднее, чем поднять его в корзине на воздух.

Потом прибыл итальянский консул Спано, портовое начальство, новая партия журналистов — иностранных, советских, представители городского Совета.

Большое зеркало в желтой дубовой раме отражало массу людей в кают-компании «Красина». Люди не помещались в зеркале. Негде было стоять, не то что сидеть. Все угловые столики были завалены багажом участников экспедиции — чемоданы, рюкзаки, коробки, пакеты, баулы... Люди в пальто, в кожаных куртках, плащах, шляпах, кепках, кто в чем. Кресла вокруг длиннейшего стола ввинчены в палубу кают-компании. Кресел всего шестнадцать. Но их не видно под грудами багажа. Не хватает и зеленых полукруглых диванчиков по углам.

И вдруг в эту невообразимую тесноту вплывает огромная корзина хризантем. Чемоданы с одного из угловых столиков летят на колени сидящим — надо освободить место цветам!

— Довезите хризантемы до льдов!

Самойлович позднее писал, что хризантемы были белые и сиреневые. Суханов описывал желтые хризантемы. Николай Шпанов уверял, что все хризантемы были белые, только белые. Мне запомнились белые и палевые хризантемы. Корзина с хризантемами простояла в кают-компании все время похода во льдах. И странное дело, никому не запомнился их настоящий цвет! А может быть, цвет все время менялся — по мере их увядания или от непрерывной смены широт, перехода от теплого балтийского лета к арктической стуже? Но даже когда пришлось экономить пресную воду и мы получали ее лишь для питья и мылись соленой водой Ледовитого океана, в которой мыло не распускалось,— даже тогда мы поливали дорогие нам хризантемы пайковой пресной водой! И сейчас Борис Чухнов-ский не может вспомнить, какого же все-таки цвета были хризантемы на «Красине». А перед своим, прославившим его имя, полетом он подходил к этим уже поникшим в арктическом холоде хризантемам и, словно прощаясь с ними, пальцами гладил их помертвелые отвислые лепестки.