«С погружением во тьму зданий театров прекратится действие противопожарной сигнализации, чего нельзя допускать ни на одну минуту».

Луначарский распорядился внести московской электростанции 1 миллиард 700 миллионов, и электрический свет снова

вспыхнул в академических театрах. «Экран» с радостью поведал об этом своим читателям.

Но сообщить что-либо утешительное о будущем Большого театра ни наш «Экран», ни какой-либо другой театральный журнал или газета еще не могли. Поцолзли тревожные слухи о новом проекте: передать Большой театр в руки иностранных предпринимателей!

Однажды в помещении редакции появился старый русский композитор, тогдашний директор Московской консерватории М. М. Ипполитов-Иванов с рукописью в руках. Старик был очень взволнован, дышал тяжело и, не опускаясь на предложенный ему стул, первым делом спросил, нет ли в редакции подтверждений, что Большой театр передают иностранцам.

— Нет? Ну слава те, господи! — Вздохнул с облегчением, снял шапку, отер носовым платком лицо.— Вот, пожалуйте, написал по этому поводу.

Статья Ипполитова-Иванова называлась «Еще о Большом театре». Статья была пронизана тревогой за судьбы русского оперного искусства.

«Если наш московский (один из лучших в мире!) театр попадет в руки иностранцев, то, конечно, они будут ставить оперы своих авторов и проводить ту же гастрольную систему, а для русских авторов, русских певцов там места не будет».

По счастью, опасения композитора оказались напрасны. Большой театр не был ни закрыт, ни передан иностранцам.

Весной 1923 года во многих печатных изданиях появилось необычное объявление. Оно сохранилось у меня среди комплектов старых журналов. Привожу его целиком — стилистически первородным.

«Граждане! Тяжелое экономическое положение Советской Республики не могло не отразиться на материальном положении ее лучших театров. Сознавая необходимость пополнения денежного фонда Большого театра для осуществления стоящих перед ним художественных заданий, Правительством разрешена ДЕНЕЖНАЯ ЛОТЕРЕЯ, весь чистый доход с которой пойдет на нужды Большого театра!

Выпущены лотерейные билеты, началась продажа.

К друзьям театра направлено это воззвание.

Если вы — друг Большого театра, идите сейчас же и купите билет или хотя бы талон билета лотереи.

Это — помощь театру и выгода для вас.

Общими дружескими усилиями будут собраны средства, необходимые для подготовительных работ Большого театра к будущему сезону.

Каждый покупающий билет вносит свою лепту в дело помощи и может выиграть от 10 р. до 10 000 р. золотом.

Друзья Большого театра должны на деле доказать свою дружбу.

Испытывая свое счастье, вы укрепляете счастье искусства.

Кто любит Большой театр — все на лотерею.

Лотерейная комиссия».

Судьба Большого театра определилась. Его не закрыли. Нападки на него еще продолжались, но Большой театр перестал быть злободневной темой на страницах журналов.

2. Волны дискуссий.— Юрий Слезкин и Жорж Деларм.— Споры о стиле РСФСР.— Московские еженедельники.— Додонов Вадим.— Смерть Дорошевича.

Утихли дискуссии — быть или не быть Большому театру? И хотя еще продолжали спорить, каким ему быть,— это были уже не те недавние громкокипящие споры. Тема Большого театра отодвинулась на второй, даже на третий план. Это, однако, не значило, что в Москве вообще стало меньше дискуссий. Напротив! Заборы и стены домов были оклеены огромными (в ту пору афиши бывали только огромны!) афишами диспутов и в Большой аудитории Политехнического музея, и в Доме печати, и в Колонном зале Дома союзов, и в Теревсате — Театре революционной сатиры (ныне театр имени Маяковского), и во множестве других московских аудиторий.

И само собой разумеется, дискуссиями были полны страницы еженедельников. Еженедельники были в большинстве театральными. Ни о чем не спорили так горячо, часто и подолгу, как об искусстве театра. О литературе спорили реже и равнодушнее. В «Домино» и в «Стойле Пегаса» почитывали стихи, йо столики в этих двух московских кафе поэтов занимались нэп-манами-дельцами, а не поэтами. Даже в «Литературном особняке» говорили больше о Таирове и Мейерхольде, чем о литературных новинках.

Впрочем, о каких литературных новинках могла тогда идти речь? Маяковский «чистил» поэтов и поэтессенок в Большой аудитории Политехнического музея. Имажинисты рекламировали сами себя. А молодая советская проза только-только рождалась. Возникло довольно много частных и кооперативных издательств. Но они предпочитали издавать иностранных авторов, кого угодно, только не русских!

Однажды Юрий Слезкин выпустил книгу-протест. На обложке стояло нерусское имя автора: «Жорж Деларм»—перевод на французский язык имени и фамилии Юрия Слезкина. Слова «Жорж Деларм» перечеркивала косая черта, и под перечеркнутым французским переводом имени и фамилии автора читалась его русская подпись: «Юрий Слезкин». В предисловии к книге говорилось, что автор пожелал выразить свой протест и обратить внимание русских читателей на увлечение наших издателей переводной, зарубежной и вовсе не первоклассной литературой в ущерб русской, советской, оригинальной.

Издана эта книга-протест была как раз одним из тех самых частных издательств, против «низкопоклонства» которых протестовал доведенный до отчаяния автор.

Еще не пришла — но уже приближалась! — пора литературных дискуссий, но все горячее разгорались дискуссии театральные, а заодно и вообще беспредметные, иной раз даже анекдотические. Вот одна из таких — повинен в ней и пишущий эти строки, тогда еще молодой человек двадцати одного года.

В журнале «Зрелища» — его редактировал Лев Колпакчи — возникла дискуссия о «стиле РСФСР». Попросту принялись гадать молодые и немолодые люди, каким должен быть «стиль искусства и жизни Советской республики». Ипполит Соколов написал, что «стиль РСФСР — стиль прямой линии». На страницах журнала «Зрелища» я возразил Соколову: сказать так — значит ничего не сказать. Ведь стиль ампир тоже стиль прямой, и стиль готики тоже прямой, и даже стиль модерн может быть назван стилем прямой. На этом возражении мне бы и остановиться. Но я еще начал развивать мысль, будто «стиль определяется положением прямой линии и соотношением этих линий»,— начал со стиля Парфенона и кончил стилем... толстовки! Вот уж поистине договорились черт знает до чего!

Что ни день, появлялись на свет новые журналы, чаще всего — еженедельники.

Это было удивительное время, когда не меньшей новостью, чем журнал, была белая булка, обыкновенная белая французская или, как она теперь называется, городская булка. От журналов обыватель отвык так же, как и от булки. Теперь он ста яовился в тупик: что покупать — булку или журнал? Слишком большая роскошь то и другое. Обыватель отдавал предпочтение булке. Поэтому материальные дела еженедельных журналов были довольно плачевны. «Экрану» удалось дотянуть до мая 1922 года. Еще в январе — за несколько месяцев до конца «Экрана» — вышел иллюстрированный журнал «Зритель» — издание Кпнофотокомитета. «Зритель» просуществовал недолго: скончался не то на 3 м, не то на 4-м номере. Промелькнул одним-двумя номерами журнальчик поэта-футуриста Василия Каменского «Мой журнал», посвященный главным образом личности и творчеству самого редактора-издателя. Дольше других держался журнал «Театральная Москва» под редакцией старого театрального критика Эм. Бескина. Пожалуй, это был первый из всех театральных журналов с четкой эстетической идейной позицией. Он объединял только авторов, стоявших на крайней левой платформе «театрального Октября». По духу близким «Театральной Москве» был журнал «Вестник искусств» — недолговременное издание Главполитпросвета.

С начала 1922 года в киосках Москвы стали все чаще появляться новые еженедельники, заканчивавшие свое мотыльковое существование если не на первом, то уж, во всяком случае, на втором номере. Отсутствие налаженного журнальногазетного контрагентства, трудность распространения, ничтожная покупательная способность читателя,— увы, все это стремительно сокращало жизнь новорожденного издания.