Еще в самом начале своих занятий онанизмом я обнаружил на нижней стороне пениса маленькое пятнышко возле головки, которое потом определили как родинку, а тогда я решил: все, рак! У меня рак! Мне еще нет четырнадцати, а у меня неизлечимая болезнь! Это все от бесконечного трения и дергания. «Не хочу умирать, — причитал я сквозь слезы наедине с собой. — Нет, не надо, пожалуйста!» А потом я, здраво рассуждая, что мне, как ни верти, скоро быть покойником, принимался потихоньку дергать себя за пипку и кончал в носок — у меня было обыкновение брать в постель свои носки: один мне был нужен перед сном, а другой утром.
И ладно бы я это делал один раз в день или два. Но перед лицом неминуемой гибели я ежедневно побивал прежние рекорды. До обеда, после обеда? Ерунда — во время обеда! Я хватался за живот, выскакивал из-за стола с криком: «Понос!» — и мчался в уборную.
Там я запирался на задвижку и немедленно погружался лицом в трусики сестры, которые накануне стащил из шкафа и носил до случая в кармане. Сам факт прикосновения носом к этой материи — да и само слово «трусики» чего стоит — вызывал такую мощь семяизвержения, что мой заряд по какой-то немыслимой траектории раз взлетел к потолку и угодил прямо в лампочку, и прилип к ней мутной соплей. Я мгновенно пригнулся, закрылся руками от искр и осколков, потому что привык жить на грани разоблачения, в постоянном ожидании катастрофы, но все обошлось. Я кое-как дотянулся с батареи до лампочки и снял бумажкой позорную улику. Затем тщательно оглядел ширму душа, пол, стены, зубные щетки, собрался было уже отпереть дверь, но чуть не умер от разрыва сердца, заметив, что пристало у меня к ботинку. Я окружен вещественными доказательствами моего преступления, как Раскольников. Меня могут выдать следы на манжетах, брызги в ушах, в волосах. Подобные опасения не оставляют меня ни на минуту. Я сижу за обедом дерганый и злой, а тут еще папаша с полным ртом ягодного желе заявляет:
— Зачем ты запираешься в туалете? Ты же не на вокзале, — чавкает он. — Мы что тут, чужие?
— Уединение… индивидуальность… неужели нельзя,… - и тут я отпихиваю десерт и ору: — Оставьте меня! Я плохо себя чувствую!
Нет, желе я все-таки съел, потому что очень люблю его, а потом опять запираюсь в ванной. Теперь я вытаскиваю из корзины лифчик сестры, подвешиваю его между ручкой двери и краем корзины и погружаюсь в сладостные грезы.
— О, не жалей меня, классный парень, не бойся мне сделать больно! — шепчут заношенные чашечки, в которых Ханна таскает свои невзрачные титьки, и я принимаюсь энергично мастурбировать.
— Давай, давай, класный парень, пронзи меня! — Но в этот момент кто-то снаружи стучит в дверь газетой, отчего я чуть не падаю с унитаза.
— Эй, ты не один живешь, — говорит папаша. — Позволь и мне, я уже неделю не могу сходить по-большому.
Мне кое-как удается вернуть равновесие, и я тут же перехватываю инициативу:
— У меня болит живот, — отвечаю я. — Или вы думаете, что я прикидываюсь? — а сам вновь начинаю мастурбировать с удвоенной силой, потому что лифчик Ханны раскачивается.
Я закрываю глаза и вижу огромные титьки Элеоноры Лапидус — самые замечательные у нас в классе. Ее недоступные сокровища болтаются под блузкой туда-сюда, когда она бежит на автобус. О, как я хочу их, эти титьки Элеоноры! Я возьму их руками, прямо туда залезу, возьму и вывалю наружу ОБЕ ОГРОМНЫЕ ТИТЬКИ ЭЛЕОНОРЫ ЛАПИДУС! И в это мгновение я понимаю, что моя мать ломится ко мне в дверь и трясет ручку изо всех сил. Неужели я забыл ее закрыть? Все, я попался! Достукался! Все кончено!
— Алекс, открывай! — кричит моя мать. — Открой немедленно!
Ага! Так она все-таки закрыта. Я спасен. Я жив, и член мой стоит. Скорей, скорей… «О, ты — классный парень, ну целуй, соси их, насладись ими! Это я — огромный, изнывающий от страсти бюстгальтер Элеоноры Лапидус!»
— Алекс, признавайся: ты ходил после школы кушать картошку фри? Тебе после нее стало плохо?
— Ы-ы-ы-ы! Ы-ы-ы-ы!
— У тебя боли в животе? Тебе вызвать врача? Болит или нет? Где у тебя болит? Ответь, пожалуйста.
— Ы-ы-ы-ы! Ы-ы-ы-ы!
— Алекс, не смей спускать воду, — мрачно говорит моя мать. — Я хочу видеть результаты стула. Мне не нравится, как ты стонешь.
— А я уже целую неделю не могу сходить, — влезает в разговор папаша, и в этот момент я соскакиваю с унитаза и, уткнувшись концом в замурзанный лифчик моей плоскогрудой сестрицы, выплескиваю три жалких капли. Все-таки это уже четвертый раз подряд. Скоро, наверное, буду кончать кровью.
— Поди сюда, — говорит моя мать. — Почему ты не слушаешься? Зачем ты спустил воду?
— Я задумался.
— Или что-то хотел скрыть. Что там было?
— Просто понос.
— Жидкий или какашка? Там не было слизи?
— Не знаю, я не смотрел. И вообще, что это за слово «какашка», мне уже не пять лет!
— Не смей на меня орать, Алекс! Я не виновата, что у тебя понос. Уверяю тебя, если кушать дома, то не будешь бегать на горшок по сто раз в день. Мне Ханна все рассказала, я знаю, чем ты занимаешься.
Ну, все! Я попался с трусами! Мне конец! Нет, лучше умереть!
— Ну и чем… я… занимаюсь?
— Вы с Мелвилом Вайнером ходите в «Гарольд-хотдог» и «Чезаре-палас» кушать хрустящий картофель. Скажешь, нет? Ты не ходишь на Хофен-авеню набивать живот чипсами с кетчупом? Не надо врать! Поди сюда, Джек, послушай, что он говорит, — кричит она папаше, который занял мое место на унитазе.
— А вы можете не орать под дверью? — отвечает он. — Мне бы ваши проблемы. Я уже неделю не могу облегчиться, так у меня и сегодня ничего не выйдет.
— Ты в курсе, что делает после школы твой сын, наш отличник, которому мама уже не имеет права говорить про «какашки»? Ты знаешь, что он делает втихаря от нас?
— Оставьте меня в покое, — орет папаша. — Я могу посидеть в уборной, чтобы меня не дергали?
— Посмотрим, что будет, когда он узнает о твоих выходках. Ты сам не знаешь, что делаешь. Вот, Алекс, раз ты теперь такой умный, скажи мне: откуда, по-твоему, у Мелвила Вайнера колит? Почему этот мальчик полжизни провел в стационаре?
— Потому что он кушает чипсы?
— Не дерзи мне!
— Хорошо, хорошо, — кричу я. — И почему у него колит?
— Да потому что он ходит в «Чезаре-палас», и тут нет ничего смешного, а еще потому что в его представлении еда — это бутерброд плюс лимонад. Знаешь, что он кушает на завтрак?
— Пончики.
— В том-то и дело! Пончики! И это при том, что утренний прием пищи — это тебе скажет каждый диетолог — самый нужный, важный и ответственный. Пончики и кофе! Этому паршивцу всего тринадцать лет, у него уже нет половины желудка, а он — пончики! Но тебе-то, слава Богу, это не грозит, твоя мать не шатается целыми днями по магазинам, как некоторые. Может, я дура какая-нибудь — не могу понять, зачем тебе это надо: для чего набивать живот разной дрянью, вместо того чтобы потерпеть до дома и скушать что-нибудь вкусное и качественное? Кому и что ты хочешь доказать? — Затем она многозначительно понизила голос: — Я ничего не скажу отцу, но мне нужна правда: это только хрустящий картофель или что-то еще? Только честно, нам нужно разобраться в причинах расстройства. Может быть, ты кушал еще и гамбургеры? Ты спустил воду, потому что там были следы гамбургера?
— Я, в отличие от тебя, не интересуюсь какашками.
— Ах, вот ты как? — ее глаза наполняются слезами. — Как ты можешь? Ты грубишь матери, которая только о тебе и думает. Алекс, ну почему ты стал т а к и м? В чем мы перед тобой виноваты? — Мне кажется, что она и вправду искренне интересуется причинами.
Да я и сам понимаю, что получается какая-то ерунда. Чем они могут быть виноваты, если только и делали, что жертвовали всем ради меня? Но почему, доктор, почему все это всегда вызывало у меня отвращение и вызывает по сей день?
Я уже знаю, что будет дальше: теперь она будет терзать меня отцовскими головными болями.
— Алекс, — начинает она трагическим шепотом, оглядываясь на дверь уборной, — если папаша услышит, то наверняка скажет, что это глупости, — у него сегодня были такие боли, что он на некоторое время ослеп. Ты знаешь, что он собирается проходить обследование на предмет опухоли?
