– Что это значит, Флорентин? Ты советуешь мне предаться грешной склонности? Ты хочешь испытать меня… Твоя рука дрожит в моей руке!..

– Да, я действительно взволнован, потому что меня выводит из терпения слабость нашего бренного мира, для которого нужны избитые правила нравственности, чтобы удержаться в равновесии. Эти правила годятся только для жалкой посредственности: они приводят богато одаренные натуры к лжи и обману или же к разрушительному бесплодному самоотречению. Последнее представляет собою еще наилучший исход. Если моя рука дрожит, то потому что я зол на самого себя, на мою неспособность выразить то, что мой ум считает несомненным и неопровержимым. Я мало знаком со светом и мой жизненный опыт ограничивается стенами монастыря, но этого было достаточно для меня, чтобы прийти к убеждению, что истинная добродетель не подходит к масштабу, по которому судит свет, и вовсе не заключается в насильственном удалении от мирских соблазнов. Твое бегство от мира показывает бессилие и недостойно существа, богато одаренного всеми преимуществами, чтобы жить с пользой для себя и других. Это своего рода неблагодарность, потому что Господь не для того дал нам плодовое дерево, чтобы мы срубили его в ту пору, когда оно покрыто плодами, и употребили на забор.

– Флорентин, у меня кружится голова, потому что я не могу уловить нить твоих мыслей.

– У меня также… Развивая свои взгляды, я не уверен, достаточно ли понятны тебе мои слова.

– Ты священник римско-католической церкви.

– Да, потому что меня предназначили к духовному званию прежде, нежели я мог сам решать что-либо. Я священник потому, что беден; это единственное положение, которое открывает бедным путь к могуществу, а власть над умом и совестью людей самая сильная, какая существует на земле.

– Может быть, ты склоняешься на сторону реформации, начало которой положено в Германии?

– Нет. Форма для меня безразлична, и вообще я считаю опасным менять ее. Каждая форма имеет значение в свое время, но рано или поздно становится слишком узкой и никуда не годной. Пусть тот интересуется ею, кто слишком дешево ценит собственную жизнь и верит в совершенство человеческого изобретения. Я не принадлежу к счастливцам, способным на подобное самообольщение, и убежден, что все придуманное людьми носит в себе зародыш смерти. Я придаю значение только человеческой личности и ее свободным проявлениям, так как им нет пределов.

– Разве личность не умирает еще быстрее и неизбежнее, нежели форма?

– Да, но я знаю заранее, что с моей смертью все кончено для меня, и с этой стороны я гарантирован от самообольщения.

– Но если твоей личности грозит нравственная гибель? – спросила графиня.

– Разве объятия смерти не всегда открыты для меня?

– Я не могу примириться с подобным миросозерцанием!

– Еще менее можно примириться с формой, деспотически навязанной нам!

– Вне формы варварство!

– Ты не совсем поняла меня, Франциска. Она необходима для тех людей, которые не способны на самостоятельное мышление. Я сам строго придерживаюсь существующей формы и нахожу своего рода наслаждение в том, что делаю из нее то, что мне вздумается. По моему убеждению, господствующая форма, установленная римско-католической церковью, – самое умное изобретение прошлых веков; она несравненно более интересует меня, нежели жалкие попытки позднейших реформаторов. Тебе нечего трепетать перед нею: она не лишает человека возможности пользоваться радостями жизни, но только требует от него, чтобы он искупил свои грехи исповедью и покаянием. А ты, моя бедная Франциска, видишь все в преувеличенном свете; не совершив греха, ты мучишься раскаянием и поступаешь как слишком заботливый хозяин, который боится прожить капитал, тогда как проценты его настолько велики, что он может спокойно просуществовать на них всю свою жизнь. Ты не уверишь меня, что женщина с твоим умом станет умерщвлять свою плоть из-за пустых предрассудков или из боязни осуждения со стороны ограниченных людей, понимающих вещи со своей узкой точки зрения.

– Флорентин!..

– Не прерывай меня! Я удивляюсь, что у тебя хватило силы так долго противиться королю, но этим ты настолько усилила его любовь к тебе, что можешь смело рассчитывать на видное положение в свете. Когда ты сделаешься французской королевой, то скажешь с гордостью, что этим ты обязана не только своей красоте, но и твоему умственному превосходству.

– Ты приводишь меня в ужас, Флорентин!

– Я знаю это! – сказал он со смехом, целуя руку, которую она хотела вырвать из его руки. – Вы, женщины, действуете всегда не рассуждая; в этом заключается ваше превосходство над мужчинами. Та мудрость, которую мы старательно приводим в систему, заменяется у вас инстинктом; отсюда и явилось поэтическое выражение, что «женщины думают сердцем» или, другими словами, не подчиняются никаким общим определенным правилам. Тем не менее, моя дорогая Франциска, прими дружеский совет: не предавайся слишком самобичеванию, налагаемому на тебя условной добродетелью! Не забывай, что этим ты приносишь вред своему прекрасному телу и разрушаешь роскошный храм, воздвигнутый природой. Перестань хмурить свои очаровательные черные брови! Зачем так болезненно сжимаются эти полные губки, созданные для поцелуев…

Бедная, измученная женщина не сознавала опасности своего положения. Невероятная наглость человека, к которому она чувствовала сестринскую привязанность, настолько ошеломила ее, что она усиленно думала о его словах и была в каком-то бессознательном окаменелом состоянии. Она не видела и не чувствовала, как Флорентин, сдвинув платок с ее плеч, покрывал поцелуями ее шею и грудь и сильными руками прижимал к себе. Душа ее не участвовала в том чувственном возбуждении, которое мало-помалу сообщалось ее нервам и крови, и она едва не отдалась без сопротивления человеку, который в эту минуту ничего не внушал ей, кроме бессознательного страха. Но внезапный стук в дверь заставил Флорентина выпустить несчастную жертву из своих объятий и вывел ее из состояния неподвижности и невольной покорности. Она сразу поняла весь ужас своего положения и с громким криком вскочила со своего кресла, закрыв лицо руками. В дверях она опять очутилась в чьих-то объятиях; кто-то схватил ее за руки и покрывал их горячими поцелуями. Это была ее бывшая кормилица Марго, которая, постучав в дверь, вошла в комнату с какой-то дамой и бросилась обнимать свою милую Франциску.

Но та с испугом оттолкнула ее и немного опомнилась, когда услыхала голос своей второй матери. Стоя среди комнаты, она не спускала глаз с Флорентина, который сначала смущался этим, а затем спокойно встретил ее взгляд иронической улыбкой, которая выводила ее из терпения. Его раскрасневшееся красивое лицо казалось молодой женщине таким отвратительным, что она невольно сравнила его с обманчивой поверхностью тихого озера, скрывающей опасные мели и чудовищных гадов. Ее охватила лихорадочная дрожь от внутреннего леденящего холода.

Добродушная Марго не могла прийти в себя от удивления, что ее дорогая Франциска так равнодушно относится к ней после пятилетней разлуки. Она со смущением смотрела то на своего сына, то на молодую даму, которую привела с собой, чтобы познакомить с графиней.

– Если не ошибаюсь, Флорентин, – сказала, наконец, Марго медленным, но решительным голосом, – ты вел себя не так как следует и обманулся в расчете!..

– Позвольте мне, Франциска, представить вам герцогиню Химену Инфантадо, – сказал поспешно Флорентин, прерывая свою мать. – Если графиня Фуа решилась послать ее к вам, то это несомненный знак, что ее настроение относительно вас изменилось к лучшему!

– К сожалению, ничего подобного не случилось! – воскликнула Марго. – Я не могу понять, откуда взялось у графини такое странное мнение о своей дочери! Господь да простит ее! Она и слышать не хочет о моей бедной Франциске! Знатные люди совсем не то, что мы… я сама привела Химену; она хотела познакомиться с тобой, Франциска, и утешить тебя…

Химена при этих словах подошла к графине Шатобриан и робко протянула ей руку.