– Господи! – произносила она в страстном порыве, – если выздоровеет Таня, я отрекусь от веселья, выездов и все свое время целиком буду посвящать нуждающимся в моей помощи, а особенно детям… – шептала она, до боли сжимая руки, – только услышь меня, Господи!

Уже светало, когда Лика обессиленная поднялась с колен.

– Танюша! – тихо позвала она, склоняясь над постелью девочки.

Ответа не было.

– Умерла! – вихрем пронеслось в мыслях Лики и, вся холодная от ужаса, она склонилась ближе к лицу Тани.

Девочка лежала без движения и теперь казалась мертвой. Но детская грудка еще дышала неровно. Губки ловили воздух, как и вчера.

– Что это, однако?

Глаза Лики впились в лицо Тани… Что-то блестело на ней, точно росинки здесь и там. Крупные капли пота выступили незаметно по всему лицу девочки.

Танюша спала. Это был тот сон, придающий силы, о котором говорил доктор, что он один может облегчить тяжелое положение больной.

Танюша слабо застонала. Лика быстро прильнула к ней.

– Танюша! – тихонько прошептала она, – тебе лучше, скажи?

Глаза Тани внезапно раскрылись во всю их величину и сияли теперь, как два огромные синие камня. Все личико светилось какой-то непонятной, точно неземной улыбкой.

– Да, мне лучше, – слабым шепотом проронила она. – Тетя Лика, дай мне твою ручку! Мне лучше… я люблю тебя, тетя Лика!..

Таня глубоко вздохнула продолжительным, как бы облегченным вздохом, вырвавшимся из самых недр ее детского существа, затем снова опустилась головой на подушку. И вскоре заснула опять.

Когда под утро врач снова приехал взглянуть на больную, он был удивлен больше самой Лики той поразительной перемене, которая произошла с ее любимицей.

– Девочка спасена просто чудом! – произнес он радостно, – что вы сделали с ней?

Что сделала Лика? Увы, ничего! Она только молилась…

Когда князь приехал в приют и Валерия Ивановна пришла известить о его приезде Лику, молодая девушка едва нашла в себе силы выйти навстречу жениху. Сердце ее радостно билось в груди, лицо улыбалось, но полная слабость и головокружение совершенно валило с ног Лику.

– Но вы больны, дитя мое! – с испугом и тревогою при виде состояния Лики, вскричал князь.

– О, это пустяки… Танюша спасена, вот где радость! – проговорила та слабым, чуть слышным голосом и вдруг зашаталась и с бледным, как смерть, лицом упала на руки подоспевшего доктора…

По занесенной снегом улице Петербурга под свист зимней метелицы, медленно трусил в своем невозмутимом равнодушии извозчик.

В санях сидела дама лет пятидесяти, некрасивое, но энергичное лицо ее с выражением явного неудовольствия, поминутно поворачивалось из стороны в сторону. Несколько короткая верхняя губа брезгливо подергивалась.

Но несмотря на кажущуюся суровость лица, дама производила очень выгодное, приятное впечатление. Начиная с умного взора, кончая сжатыми губами, все говорило о силе воли и непобедимой энергии в этом пожилом существе.

Сани въехали на Невский, затем на Морскую и затрусили еще медленнее, еще томительнее теперь.

«Господи, да что же это за ужас! – мысленно негодовала путница, – какие здесь извозчики, однако. И это столица, знаменитый Петров-город… прославленная Северная Пальмира».

– Да скоро ли! Скоро ли, наконец, – совсем уже теряя последнее спокойствие, обратилась она взволнованным голосом к вознице.

– Да почитай, что уже приехали. На Караванную нанимала, а здесь Караванная евона, – невозмутимо изрек возница.

– Что ж ты раньше не говорил! Фу, ты какой батюшка мой странный! – ворчливо укоряла дама своего флегматичного возницу. – Мне нужен дом № 18. Скорее!

Извозчик подстегнул лошадь и подъехал к указанному дому.

С легкостью девочки приезжая дама выпрыгнула из саней, быстро расплатилась с извозчиком и еще быстрее вбежала в подъезд.

– Здесь живут Карские? – спросила она дрогнувшим голосом у открывающего ей дверь швейцара.

– Так точно-с. Только они нынче не принимают, сударыня. Не знаете вы, видать, что у них^: не все благополучно в доме! – произнес тот, смущенно глядя в лицо даме, – и чужих не велено принимать.

– А что такое?

Внезапная бледность покрыла лицо вновь прибывшей.

– Больны барышня у них очень. Сегодня вторая неделя пошла, как в беспамятстве они… барышня-то наша. Как привезли их тогда из приюта, значит, вторая неделя тому пошла. Обморок с ними приключился. А потом и пошло: кричат, бредят, не узнают никого, в полном беспамятстве, значит. Докторов лучших выписали, ничего не помогают, нет облегченья.

– Слушайте, – внезапно прервала речь словоохотливого швейцара вновь приезжая, – я – тетка, родная тетка и воспитательница Лидии Валентиновны, я – Зинаида Владимировна Горная, меня нельзя не впустить!

– Пожалуйте, барыня, пожалуйте, ваше превосходительство, – засуетился швейцар, – Лидия Валентиновна почитай, каждый день в бреду вас поминают, ихняя горничная Феша сказывала. Тетя Зина, – кричит, тетя Зина, иди ко мне! Да таким жалобным, жалобным голосом, что даже слезы всех прошибают.

– Бедная детка! – чуть слышно прошептали губы Горной, – бедная детка, – повторила она еще раз и с замирающим от волнения сердцем стала подниматься по лестнице.

Лишь только Зинаида Владимировна Горная получила письмо Лики, извещавшее ее о предложении князя, она тотчас же стала устраивать свои дела, чтобы ехать в Россию.

Ее до смерти потянуло к ее любимице Лике, в жизни которой готовилась произойти такая крупная перемена. И вот случилась беда! Бедная девушка при смерти, а она, тетя Зина, этого и не подозревала. С сильно бьющимся сердцем Горная прошла в огромную квартиру Карских, наскоро поздоровалась с обезумевшей от горя Марией Александровной и, узнав от нее, что Лика заразилась тяжелой формой тифа от Тани, тотчас последовала к дорогой больной. Увидя разметавшуюся по постели Лику, тетя Зина тихо вскрикнула от жалости и страха за свою любимицу.

Все нежное личико Лики было покрыто багровыми пятнами, теми самыми пятнами, которые так испугали ее самое на детском тельце Танюши. Рот ссохся до неузнаваемости, почернел и жадно глотал воздух. Огромные, ярко горевшие горячечным блеском глаза, были широко раскрыты в их потемневших орбитах, и смотрели на тетку безумным, ничего непонимающим взглядом.

А губы чуть слышно произносили непонятные, странные слова:

– Танюша! – лепетала в бреду Лика. – Куколка бедная… Цветочек лотоса и хризантемы… Хризантемы!.. О, сколько их! Целый лес… Целое поле… Хризантемы – царственный цветок Японии… Хана… Хана… Держите ее… Она идет в храм Будды… Зачем! Зачем! Она должна быть христианкой! Хана, моя девочка, останься, побудь со мною… О, как кричит кто-то! Как больно ушам от этого голоса! Пусть уйдут! Пусть уйдут! Прогоните их. Куда мы едем? Куда? Какие у тебя глаза, Танюша! Точно звезды!.. Я люблю твои глаза. Смотри, кто это там в гробу? Хана? Хризантемы, или Танюша! Танюша! Бедная! Не хочу! Не хочу! Где тетя Зина! Позовите тетю Зину! Сюда! Сюда! Скорее!

И она снова заметалась в мучительном, нечеловеческом по своей силе, томлении и забилась головой о подушки.

– Лика, моя деточка, моя дорогая! – склоняясь над дорогой больной, произнесла тетя Зина.

И, никогда, во всю жизнь не проронившая ни единой слезы, эта энергичная женщина заплакала, как ребенок, горячими, жалобными слезами…

День и ночь тетя Зина не отходить от постели больной. Никого не подпуская к ней, кроме доктора, жениха и матери. Кровать Лики поставили в светлую, большую комнату, предварительно вымытую и дезинфекцированную сулемой. Лучший доктор столицы приезжает к ней ежедневно, тщательно осматривает и выслушивает больную и то и дело меняет лекарство каждый день.

Зинаида Владимировна, как верный страж, день и ночь прикована к большому креслу у Ликиной кровати, где дежурила с не меньшим самоотвержением до сих пор, теперь из сил выбившаяся Мария Александровна. С мучительным ожиданием вглядывается тетя в исхудалое до неузнаваемости лицо своей любимицы, всеми силами стараясь облегчить невыносимые страдания молодой девушки, вслушиваясь в ее бессвязный лепет.