— Ну… мало ли что говорят… всякое говорят. Я и не помню. Да кто слушает-то?

— Щадишь мои чувства, как мило. Но не стоит. К шестидесяти годам обретаешь навык воспринимать порицание всяких добродетелей с неким спортивным интересом. Кроме того, ведь они частенько бывают правы. Что свидетельствует о том, что если, беседуя с ближним, не скрывать свою антипатию, то можешь узнать о себе самую неожиданную правду.

— Почему ты никогда не поговоришь со мной серьезно!

— Да я никогда не был так серьезен. Я убил свою жену.

— Прошу тебя, прекрати!

— Да, да, ты по телефону «играла в доктора» с человеком, который убил свою жену.

— Неправда!

— Что же тобой руководило тогда? В самых высоких кругах высшего учебного заведения всем совершенно ясен мой моральный облик убийцы, а ты звонишь мне, чтобы сообщить, что ты в пижаме, одна, в постели. Что тебя так распирало? На кого ты работаешь? Я известный маньяк-убийца, который задушил свою жену. Зачем бы мне иначе жить в таком месте, если бы я никого не задушил? Я сделал это вот этими самыми руками, когда мы репетировали в спальне, на нашей кровати, последний акт «Отелло». Моя жена была актрисой. Что такое «Отелло»? Это пьеса такая. Там один африканец из Венеции душит свою белую жену. Ты никогда не слышала об этом, потому что эта пьеса увековечивает стереотип черного самца. Но тогда, в пятидесятые, человечество еще не разобралось, что к чему, и на студентов колледжей обрушивалась масса такой вот безнравственной чуши. Никки приводила в ужас каждая новая роль. Она мучилась разнообразнейшими страхами. Одним из ее страхов были мужчины. В отличие от тебя, она не умела быть хитрой с мужчинами. И потому идеально подходила для этой роли. Мы репетировали у себя дома, чтобы она меньше боялась. «Я этого не могу!» — не раз слышал я от нее. Я играл классического бешеного негра. И вот в сцене, где он ее убивает, я так вошел в роль, что и в самом деле убил ее. Меня увлекла магия ее актерской игры. Во мне словно открылось что-то такое, что помогло мне понять ее, понять женщину, которой реально существующее отвратительно, для которой только иллюзорное реально. Это все же какая-то система, которую Никки вывела из своего безумия. А в чем твоя система? Говорить о своих сиськах по телефону со стариком? Твое поведение не поддается описанию, по крайней мере, я бы не взялся его описать. Такое бессовестное существо — и в то же время такое мягкое и кроткое. Извращенное, вероломное, — этакий французский поцелуй смерти, — уже охваченное постыдным трепетом двойной жизни — и при этом такое мягкое. Твой хаос, он совсем не кажется хаотичным. Теоретикам хаоса следовало бы изучать тебя. Насколько глубоко все то, что говорит и делает Кэтрин, отзывается в ней самой? А знаешь, ведь ты добиваешься всего, чего ты хочешь, — как бы это ни было опасно, какой бы ложью это ни достигалось.

— Ладно, как именно ты убил ее?

Он поднял руки:

— Вот ими. Я же тебе сказал. «Задуть огонь, потом задуть огонь»[96].

— А с телом что сделал?

— Нанял лодку в Шипсхед-Бэй. В Бруклинском порту. Когда-то я был моряком. Положил кирпичей в мешок и выбросил тело Никки в море.

— А как ты привез труп в Бруклин?

— Я вечно что-нибудь перевозил. У меня был старый «додж». Я загружал в багажник свою переносную ширму, кукол, прочий реквизит. Соседи привыкли видеть меня со всем этим скарбом. Никки была легкая, как былинка. Ничего не весила. Я просто сложил ее пополам и запихнул в сумку. Только и всего.

— Я тебе не верю.

— Жаль. Потому что я раньше никогда никому этого не рассказывал. Даже Розеанне. А теперь вот рассказал тебе. А как учит нас наш маленький скандальчик, рассказать что-нибудь тебе — не есть проявление благоразумия. Кому ты донесешь первому? Декану Кузидузи или обратишься прямо в ставку японского Верховного главнокомандующего?

— Откуда у тебя такое расистское предубеждение против японцев!

— А что они сделали с Алеком Гиннесом в фильме «Мост через реку Квай»! Посадили его в этот чертов ящик. Ненавижу этих ублюдков. Так кому первому ты расскажешь?

— Никому! Никому я не расскажу, потому что это неправда!

— А если бы это было правдой? Тогда бы рассказала?

— Что? Если бы ты правда был убийцей?

— Да. И ты бы об этом знала. Ты бы меня заложила, как заложила с пленкой?

— Я забыла там эту пленку! Я оставила ее там случайно!

— Так ты бы меня заложила, Кэти? Да или нет?

— Почему я должна отвечать на эти вопросы!

— Потому что мне это нужно, чтобы понять, на кого ты работаешь.

— Ни на кого!

— Ты заложила бы меня? Да или нет? Если бы это была правда, если бы я был убийцей?

— Хорошо. Ты хочешь, чтобы я ответила серьезно?

— Я приму любой ответ.

— Ну, это зависит…

— От чего?

— От чего? От наших отношений.

— То есть ты могла бы и не заложить меня, если бы у нас были отношения как надо? И что это за отношения? Опиши их.

— Ну, не знаю… Любовь, наверное.

— Ты покрывала бы убийцу, если бы любила его.

— Я не знаю! Ты никого не убивал. И вопросы твои — дурацкие!

— И что же, ты меня любишь? О моих чувствах пока не будем. Ты меня любишь?

— В каком-то смысле.

— Да?

— Да.

— Вот такого старого и отвратительного?

— Мне нравится… Мне нравится твой ум. Ты очень умно говоришь.

— Мой ум? Мой ум — это ум убийцы.

— Перестань так говорить! Ты меня пугаешь.

— Мой ум? Вот так открытие. А я-то думал, ты любишь мой древний пенис. Значит, ум? Такое признание — удар для человека моих лет. Так значит, ты во все это ввязалась только из-за моего ума? О, нет. Я только и говорил что о ебле, а ты, оказывается, все это время восхищалась моим умом! Какая честь моему уму! Ты посмела поместить его в декорации, в которых ему делать нечего. Помогите! Я жертва ментального насилия! Боже мой, у меня несварение мозга! Ты высосала из меня умственные соки против моей воли и без моего ведома! Я подвергся унижению! Ты унизила мой член! Зовите декана! Член прищемили… то есть ущемили!

После этих слов Кэти наконец нашла в себе силы распахнуть дверцу, да с таким бешенством, с такой силой, что вылетела на обочину. Но она почти сразу вскочила, и он видел, как она в своих кроссовках «Рибок» шагает, преодолевая встречный ветер, в направлении Афины. Куклы умеют летать, парить, кружиться, и только люди и марионетки приговорены шагать или бегать. Вот почему ему всегда были скучны марионетки: все это их хождение туда-сюда по крошечной сцене. Как будто ходьба — это главное в жизни, и не только для марионеток. А эти бесчисленные нитки — такие заметные, такие явные метафоры! И еще театр марионеток всегда рабски имитирует человеческий театр. А вот куклы… надень куклу на руку, а лицо спрячь за ширмой! В животном мире нет ничего подобного! Назад к Петрушке! Всё сойдет — чем безумнее и отвратительнее, тем лучше. Кукла Каннибал, с которой Шаббат получил свое первое место в Риме. Она поедала врагов своих прямо на сцене. Рвала их на куски, пережевывала и глотала, а между делом еще успевала поговорить о них. Ошибочно предполагать, что действовать и разговаривать одновременно — естественно для кого-нибудь, кроме куклы. Достаточно состоять из голоса и рук, стремление к большему, молодые люди, — это безумие. Будь Никки куклой, могла бы жить до сих пор.

Кэти бежала вниз, освещенная бестолковым светом слишком крупной луны. И курильщики, должно быть, теперь собрались в лунном свете под кельей врачуемой Розеанны, чьи вопли все еще слышны за 130 миль… О, теперь она влипла по-настоящему, теперь ей предстояло куда более ужасное испытание, чем выйти за него замуж. Врач предупредил Шаббата, что она может позвонить ему и умолять забрать ее. Он посоветовал не проявлять жалости и малодушия и твердо сказать ей «нет». Шаббат обещал стараться. Чем ехать домой и слушать ее телефонные звонки, он посидел еще немного в машине, и неизвестно почему вспомнил того парня на нефтеналивном танкере, который когда-то давал ему читать книги. Они стояли на разгрузке в Кюрасао, там крупный трубопровод, и этот парень — тихий, воспитанный мальчик — вообще непонятно, что такие, как он, делают в море, шли бы в учителя, а то и в священники, — подсунул ему стихи Уильяма Батлера Йейтса. Он был одиночка, тот парень. Одиночка и самоучка. Он так молчал, что мурашки по телу бегали. Еще один тип американца. В море можно встретить всяких американцев. И уже тогда было много испаноязычных — тип сильного, жесткого латиноамериканца. Помню одного, похожего на Акима Тамирова[97]. Наши цветные братья всех сортов, всё, что только можно вообразить. Бывали довольно приятные и далеко не такие приятные — всякие. Как раз на судне, где тот парень дал мне книгу, приохотившую меня к чтению, был повар, такой большой, черный, толстый. Лежу я, бывало, с книгой на своей верхней койке, а этот повар подойдет да как схватит за яйца. И давай хохотать. Приходилось от него отбиваться. Наверно, потому я такой «гомофоб». Он ничего другого-то делать не пытался, но, не сомневаюсь, был бы очень доволен, если бы я откликнулся. Интересно, что мне случалось видеть его в борделях. А вот парень, который дал мне стихи, был ужасно странный, но никогда до меня пальцем не дотронулся, хотя я тогда был хорошенький зеленоглазый мальчишка. Он мне говорил, какие стихи читать. Много книг надавал мне. Ужасно мило с его стороны. Парень из Небраски. Я заучивал стихи на вахте.