— Важнее желания сделать карьеру? Поднять волну, вызвать шум?

— Да, сэр. Мне кажется, Лонофф — загадка. Я хочу правильно соединить разрозненные фрагменты. Поднять его на должную высоту. И вы могли бы помочь. Очень важно расспросить знавших его лично. К счастью, кое-кто еще жив. Мне нужно, чтобы те, кто его знал, подтвердили мои гипотезы или, если сочтут необходимым, их оспорили. Лонофф всегда был отшельником, не только в жизни, но и в работе. Уединение питало его дар. Заводило мотор и давало крылья. Лонофф был очень скрытен в отношении своей молодости. То, что он жил в местах, связанных с Натаниелем Готорном, конечно, чистая случайность, но есть версия, что и в основе жизни Готорна лежит схожий секрет. Вы, разумеется, понимаете, о чем я.

— Понятия не имею.

— Сын Готорна писал, что в последние годы жизни Мелвилл был убежден: Готорн «всю свою жизнь хранил некий важный секрет». А я в еще большей степени убежден, что это относится и к Э. И. Лоноффу. Такой подход объясняет многое. В том числе его творчество.

— А разве его творчество нуждается в каких-то объяснениях?

— Вы сами сказали: его не читают.

— Ну, если вдуматься, то никто никого не читает. А с другой стороны, для вас, полагаю, не тайна, как жадна публика до любых секретов. «Объяснения» посредством биографии обычно только ухудшают дело — привносят эпизоды, которые не соответствуют действительности и ничего не проясняют эстетически — не проясняли бы даже и соответствуя.

— Отлично вас понимаю, — воскликнул он, явно готовый отбросить любые мои аргументы, — но циничный подход мешал бы мне добросовестно делать свою работу. Забвение художественной прозы Лоноффа — позорный факт нашей культуры. Таких фактов много, но этот я могу попытаться устранить.

— И вы хотите смыть позор, открыв страшный секрет его юности, объясняющий всё. Полагаю, страшный секрет связан с сексом.

— Вы очень проницательны, — сухо ответил он.

Тут надо было бы снова повесить трубку, но он разбудил во мне любопытство, желание понять пределы его нахрапистости и самодовольства. Прямо не объявляя войны, он твердо двигался вперед, его голос ясно указывал на готовность к бою, он словно повторял меня на той же стадии развития. Казалось, Климан копировал (или, что еще больше соответствовало ситуации, сознательно высмеивал) мой стиль движения к цели в те времена, когда на старте стоял я. Все то же самое: бестактная категоричность бурлящего соками жизни молодого самца, ни грана сомнения в точности своих выводов, слепая самоуверенность и окрыляющее сознание посвященности в самое важное. Жесткость императива. Готовность преодолеть любое препятствие. Величие великих дней, когда не отпугивает ничто и ты всегда действуешь правильно. Впереди цель, ты атакуешь, и всегда прав, прав только ты, ты один. Неуязвимый мальчик чувствует себя мужчиной и рвется на сцену в страстном желании сыграть главную роль. Что ж, пусть играет. Расхлебывать-то ему.

— Ну не будьте же так враждебны, — говорит он, но в голосе не слышно озабоченности. — Позвольте мне растолковать вам всю значимость этой истории в том виде, как она мне представляется, проясняя случившееся с ним, писателем, после того, как он оставил Хоуп и начал жить с Эми Беллет.

Слова «оставил Хоуп» вызвали у меня разлитие желчи. Я понимал его: бескомпромиссность, резкость, разъедающий вирус сознания своей правоты (он, видите ли, снизойдет до объяснений), но все это еще не означало, что я должен ему доверять. Что кроме слухов и сплетен стояло за этим «оставил Хоуп»?

— Это тоже незачем объяснять, — сказал я.

— Основанная на документах критическая биография способна воскресить память о Лоноффе и вернуть ему должное место в литературе двадцатого века. Однако его дети не хотят со мной разговаривать, его жена — чемпионка Америки среди долгожителей, у нее альцгеймер, разговаривать она не в состоянии, а Эми Беллет больше не отвечает на мои письма. Я писал вам, но и вы не ответили.

— Не помню, чтобы я что-то получал.

— Письма были отправлены на адрес вашего издателя. Это казалось правильным способом выйти на человека, живущего, как всем известно, замкнуто. Конверты возвращались нераспечатанными. Со штампом: «Вернуть отправителю. Незатребованные письма больше не принимаются».

— Это нормальная услуга. Ее окажет любой издатель. Узнал об этом от Лоноффа, когда был в вашем возрасте.

— И эти слова на штампе — формулировка Лоноффа?

Я промолчал. Формулировка и вправду принадлежала Лоноффу — я не смог бы ее улучшить.

— Я собрал много сведений о мисс Беллет. Хочу их проверить. Но источник должен быть стопроцентно надежным, и я обращаюсь к вам. Вы с ней в контакте?

— Нет.

— Она живет на Манхэттене. Занимается переводами. У нее опухоль мозга. Если рак начнет прогрессировать прежде, чем я с ней еще раз поговорю, все ей известное будет утеряно. А она может рассказать больше любого другого.

— А зачем ей рассказывать больше любого другого?

— Послушайте, старики ненавидят молодых. Это давно всем известно.

Невзначай, походя он высекает искру мудрости. Прочитал где-то о борьбе поколений, услышал о ней от кого-то, делает вывод на основании прежнего опыта или сейчас вдруг почувствовал это на собственной шкуре?

— Я просто пытаюсь вести себя как ответственный человек, — добавляет Климан.

Теперь причиной разлития желчи становится слово «ответственный».

— А вы приехали в Нью-Йорк не ради Эми Беллет? — спрашивает он. — Вы ведь упомянули Билли и Джейми о ком-то, кто болен раком.

— Я вешаю трубку и прошу больше не звонить.

Четверть часа спустя позвонил Билли и извинился за бестактность, допущенную ими с Джейми. Он не предполагал, что наш разговор конфиденциален, и они сожалеют о неудобствах, которые мне причинили. Климан только что позвонил и рассказал, какой неудачный оборот принял наш разговор. Когда Джейми училась в колледже, у них с Климаном был роман, они до сих пор дружат, и она не посчитала нужным скрывать, кто откликнулся на газетное объявление. Билли сказал, что теперь он, конечно, понимает: это была непростительная ошибка, но ни он, ни Джейми никак не могли предвидеть моего категорического нежелания общаться с биографом Э. И. Лоноффа, писателя, как всем известно, глубоко мною почитаемого. Далее он заверил, что они, безусловно, не повторят своей ошибки и больше не обмолвятся о том, с кем совершили обмен, но что я должен понимать: стоит мне въехать в их квартиру, и вскоре все их знакомые неизбежно узнают, кто там поселился, как узнают и то, что они перебрались в мой дом…

Он был вежлив и обстоятелен; все, что он говорил, было разумно, и поэтому я сказал: «Забудьте, все в порядке». Итак, у Джейми был роман с Климаном. Я и сам догадался. Поэтому, помимо всего прочего, он и был мне неприятен. Точнее, главным образом поэтому.

— Конечно, Ричард был чересчур настойчив, — говорил Билли. — Но, — снова покаялся он, — мы еще раз искренне просим прощения за то, что открыли ему, где вы живете. Это, конечно, было необдуманно.

— Забудьте, все в порядке, — повторил я и снова сказал себе: сядь в машину и отправляйся домой. Нью-Йорк полон людей, «движимых чувством любознательности», и в большинстве своем они несносны. Если я поселюсь на Семьдесят первой улице — и буду пользоваться телефоном Билли и Джейми, — то непременно окажусь в обстоятельствах, которых предпочел бы избежать и с которыми, как только что показал опыт, начисто разучился справляться. И все же скользкие намеки Климана в отношении Лоноффа разожгли мое любопытство. А невероятная встреча с Эми спустя почти полвека после нашего знакомства, то, что я молча пошел за ней из больницы в кафе, а потом звонок Климана, от которого я узнал, что у нее рак мозга, и его попытки раздразнить меня намеками на секрет Лоноффа «в духе Готорна» — все это не могло не подействовать. Для человека, замкнувшегося в уединении, добровольно приговорившего себя к монотонности и рутине, отторгнувшего все, без чего можно обойтись (предположительно ради работы, а по сути, из-за боязни не справиться), это было похоже на потрясение, вызванное загадочным космическим катаклизмом, — вроде того, что производило солнечное затмение во времена, когда природа его не была разгадана наукой и никто из живущих не мог предвидеть его наступления.