— Почему? Потому что самое время. — Рассмеявшись, он поощрительным жестом обводит всю нашу кухоньку. — Посмотри, Дэйв, что там выгравировано на добрую память. И вы, Клэр, посмотрите тоже.

На могильно-черной коже альбома, в самом центре, обрамленные арабесками, вытиснены серебром три строчки, по которым папа торжественно, слово за словом, проводит указательным пальцем, покуда мы все молча читаем их; читаем молча все, кроме него самого.

ПЕРВОЕ ИЗДАНИЕ НАБОРА, ОТЧЕКАНЕННОГО ИЗ СЕРЕБРА ВЫСШЕЙ ПРОБЫ ДЛЯ ЛИЧНОЙ КОЛЛЕКЦИИ ПРОФЕССОРА ДЭВИДА КИПЕША

Я не знаю, что и сказать. И говорю поэтому:

— Кучу денег, должно быть, стоило. Та еще штука!

— А я тебе про что? Но нет, дело не в деньгах. По схеме, предложенной продавцом, это выходит не так дорого. Ты ежемесячно покупаешь по одной медали. Начинаешь с «Ромео и Джульетты» — погоди, дай-ка я покажу Клэр «Ромео и Джульетту»! — а потом, из месяца в месяц, постепенно приобретаешь весь набор. А я и так все это время откладывал для тебя деньги. И никто об этом не знал, естественно кроме мистера Барбатника. Послушайте, Клэр, подойдите-ка поближе, вам просто необходимо на это взглянуть!

Проходит какое-то время, прежде чем им удается разыскать медальон с «Ромео и Джульеттой», потому что, судя по всему, на отведенное для него место в левом нижнем углу листа, озаглавленного «Трагедии», папа по ошибке поместил «Двух веронцев».

— Где же, черт побери, «Ромео и Джульетта»? — то и дело восклицает он.

В конце концов совместными усилиями всей четверки мы обнаруживаем «Ромео и Джульетту» на листе «Исторические хроники» в гнезде, надписанном «Жизнь и смерть короля Иоанна».

— Но куда же я тогда задевал «Короля Иоанна»? — недоумевает и негодует отец. — Мне казалось, я разложил все по местам. Не так ли, Сол? — нахмурившись, обращается он к Барбатнику. — Мы ведь проверяли! — Барбатник кивает: проверяли. — Так или иначе, суть дела заключается в том… А в чем она, собственно говоря, заключается? Ах да, оборотная сторона! Мне хочется зачитать Клэр то, что написано на обороте. Вернее, чтобы она сама зачитала. А мы все послушаем. Читайте же, Клэр!

— «Роза пахнет розой, хоть розой назови ее, хоть нет», — вслух зачитывает Клэр. — «Ромео и Джульетта», акт второй, сцена вторая.[46]

— Ну, как вам? — спрашивает у нее мой отец.

— Неописуемо.

— И он ведь сможет брать это с собой в университет, знаете ли. Так что и практическая польза тут тоже есть. Памятная вещь не только для дома, для семьи, ее не стыдно будет принести в аудиторию и через десять лет, и через двадцать. И, кстати, это чистое серебро, а значит, вещь, не зависящая от инфляции, это я вам гарантирую, бумажные деньги давным-давно обесценятся, а медали нет. Вот только куда бы положить альбом?

Последний вопрос тоже адресован Клэр, а вовсе не мне.

— Пока, я думаю, на кофейный столик, чтобы медалями можно было полюбоваться. И нам, и нашим гостям. Только зашел в гостиную, а они уже тут как тут.

— Замечательно, — отвечает папа. — Только не подпускайте ваших гостей к медалям, пока они не наденут перчаток.

Ланч мы подаем на крытом крыльце. Свекольник, рецепт которого Клэр вычитала в «Русской кухне» — одной из десятка или дюжины кулинарных книг серии «Пища мира», аккуратно расставленных между радиоприемником (который, сколько ни верти ручку, ловит, похоже, только Баха) и стеной, на которой красуются две акварели, написанные ее сестрой, океан и дюны. Из той же серии, из сборника «Ближневосточная кухня», взят рецепт салата из свежих огурцов, заправленный йогуртом, с изрядным количеством мелко нарубленного чеснока и свежей мяты (с нашей собственной грядки прямо за дверью). А вот холодный жареный цыпленок, приправленный розмарином, напротив, ее собственное, чуть ли не дежурное блюдо.

— Господи, — восклицает папа, — что за паштет!

— Просто объеденье, — поддакивает Барбатник.

— Благодарю вас, джентльмены, — говорит Клэр, — но готова побиться об заклад, что вы пробовали и повкуснее.

— А вот и не пробовал! Даже во Львове у родной мамочки, — говорит Барбатник, — не едал такого борща.

— Конечно, это несколько экстравагантный комплимент, но все равно спасибо, — с улыбкой отвечает Клэр.

— Девочка моя дорогая, послушайте, — говорит папа, — будь у меня такая повариха, я до сих пор никуда не ушел бы из гостиничного бизнеса. А быть поваром куда лучше, чем учителем, можете мне поверить. Хороший шеф-повар, даже в былые дни, даже в разгар Великой депрессии…

Но в конце концов главным триумфом Клэр становится отнюдь не какое-нибудь из экзотических восточных блюд, которые она, со свойственной ей решимостью, рискнула приготовить сегодня впервые в жизни, чтобы все — включая ее саму — сразу почувствовали себя родными и близкими, а ее фирменный чай со льдом, который она по бабушкиному рецепту настаивает на листьях мяты и апельсиновых корках и подает к столу чуть ли не замороженным. Мой отец никак не может напиться вдосталь, равно как и вдосталь нахвалиться, особенно когда мы уже едим чернику и ему становится известно, что Клэр каждый месяц ездит автобусом в Скенектади проведать достопочтенную девяностолетнюю женщину, научившую ее всему, что касается приготовления пищи, работы в саду, да наверняка и воспитания детей тоже. Да, эта девушка такова, что и его собственный блудный сын рука об руку с нею наверняка выйдет на столбовую дорогу.

После ланча я предлагаю старикам отдохнуть, пока не спадет дневная жара, а потом отправиться вместе с нами на прогулку по окрестностям. И получаю категорический отказ. Категорический и возмущенный. Как только мы переварим плотный ланч, говорит мне отец, немедленно садимся в машину и едем посмотреть на гостиницу. Это меня удивляет. Несколько озадачила меня чуть раньше уже та легкость, с которой папа за ланчем упомянул о своем гостиничном бизнесе. После переезда на Лонг-Айленд полтора года назад он не выказывал ни малейшего желания поглядеть на то, во что превратили его гостиницу сначала один, а потом и другой ее новый владелец (первый переименовал ее в «Летнюю резиденцию», второй — в «Королевскую лыжню»). Приглашая его сюда, я и подумать не мог, что он захочет отправиться «по местам боевой славы», но сейчас его энергия и энтузиазм прямо-таки зашкаливают, и, отсидев положенное в туалете, он в нетерпении меряет шагами веранду, дожидаясь, когда проснется Барбатник, которого сморило прямо в моем плетеном, обложенном подушками кресле.

А что, если от переизбытка эмоций отца хватит удар? И он умрет, так и не увидев, как я женюсь на ниспосланной мне самими небесами девице, куплю этот очаровательный домик, обзаведусь столь же прелестными детишками…

Так чего же я медлю? Если я решился, то почему не прямо сейчас, чтобы успеть порадовать старика и позволить ему уйти с мыслью о том, что жизнь все-таки удалась?

Так чего же я медлю?

Папа ведет нас по курортному променаду, главной улице городка, не забывая заглянуть в каждую еще не закрытую лавочку; из всей нашей четверки чудовищная жара нипочем, кажется, ему одному.

— Здесь ведь были четыре мясные лавки, три парикмахерские, боулинг, три продуктовых магазинчика, две булочные, зеленная лавка, приемные трех терапевтов и трех дантистов, а что теперь? Поглядите-ка… — В его словах нет досады, а только гордость за собственную дальновидность, гордость человека, который вовремя покинул захиревшее впоследствии место. — Ни мясников, ни парикмахеров, ни боулинга, только одна булочная, ни одной зеленной и — если дела не пошли на поправку с тех пор, как я был здесь в последний раз, — ни одного дантиста и лишь один терапевт. Да… — Голос его добреет, приобретая звучание, характерное для его давнего кумира, знаменитого телерепортера Уолтера Кронкайта. — Эпоха великолепных гостиниц ушла в прошлое, но что это была за эпоха! Побывали бы вы здесь в прежние годы летом! Знаете, кто имел обыкновение останавливаться у меня и жить здесь подолгу? Сам Селедочный Король! Сам Король Яблок.