Я тем временем снял загаженный плед с кушетки и провонявшее покрывало с кровати, запихал их в мешок и отнес в ванную, а она без умолку и с бесчисленными подробностями все поносила и поносила бессовестного мужа, его мещанские замашки и склонность к адюльтеру. Когда дело дошло до обработки циновки лосьоном «Аква Велва», Морин приступила к обсуждению моих мужских качеств и достоинств. Я распахнул настежь окна и, стоя на сквозняке, с наслаждением вдыхал свежий воздух, разгонявший смрад, пропитавший квартиру; тут она спросила:

— Никак ты предлагаешь мне выброситься черт знает с какого этажа?

— Проветриваю помещение. А впрочем, как знаешь.

— Я вошла через дверь, через нее же и выйду.

— О, эти великосветские манеры!

— Берегись, Питер! — бросила она, хлюпнула носом и скрылась на лестнице.

Я запер замок на два оборота, накинул цепочку и, несмотря на поздний час, позвонил Шпильфогелю.

— Слушаю, мистер Тернопол. Чем могу быть полезен?

— Простите, что разбудил, доктор. Но, кажется, разговор необходим. Она была у меня.

— Что и ожидалось.

— Я ее избил.

— Сильно?

— Ушла своими ногами.

— Это воодушевляет.

— Хотите подробности? — Меня почему-то так и разбирал смех. — Сначала получила по носу, потом по заднице, потом я пригрозил убить ее кочергой, и Морин… ха-ха-ха, как бы это сказать, доктор… она обкакалась со страху. Здорово?

— Ну и ну.

— Я излагаю только самую суть и итоги, все продолжалось, конечно, гораздо дольше. — Хохот неудержимо рвался наружу.

— Думаете, я шучу? Она и впрямь обделалась!

— Чувствуется, что вы повеселились на славу, — задумчиво промолвил Шпильфогель после паузы.

— От всей души. В квартире до сих пор ужасно воняет. Но я словно заново родился. Знаете, я сказал себе: перестань сдерживаться; она хочет, чтобы ее поколотили; помни — желание дамы закон; доставим ей удовольствие! А что такого? Она нарывалась с той самой минуты, как вошла. Нагло провоцировала. Сказала, что никогда не даст мне развода.

— Именно этого я и боялся.

— Почему же не предупредили меня?

— Мне казалось, вы и сами предполагаете возможность подобного разворота событий. Ваши речи о риске… О том, что срыва не будет, как бы ни обернулось дело…

— А вам кажется, что срыв — был?

— А вам кажется — нет?

— Даже не знаю. Помнится, я действительно плакал. Но не из жалости к себе — из жалости к ней. И не сильно, а так, слегка. Когда набирал по телефону номер…

— Какой номер?

— Она не могла дозвониться до Дэна Игена, своего адвоката. Вот я и помог.

— Вы серьезно?

Конечно. Жаль, что вы не видели всего, что было.

— Сейчас, мне думается, до своего адвоката следует дозвониться вам.

— Прямо сейчас?

— Если вы не слишком возбуждены, — сказал Шпильфогель.

— Я в полном порядке. Прекрасно себя чувствую.

— Тогда звоните немедленно. Если сочтете нужным, перезвоните потом мне. Обсудим полученные рекомендации. Успеха.

Адвокат потребовал, чтобы я сейчас же уехал из Нью-Йорка и не возвращался, покуда он не разрешит. Мне, пребывавшему в эйфории, и в голову не приходило, что в моей квартире совершились противоправные действия. Однако, по его мнению, дело пахло неминуемым арестом и вулканообразным скандалом.

Звонок Шпильфогелю: сеансы следующей недели отменяются. Бога ради, не сочтите за крохоборство — нельзя ли вычесть из оплаты эти вынужденные пропуски? А если все-таки посадят, можно я не буду платить месяца три, сохраняя за собой право вернуться к лечению? «Если вас посадят, — хмуро заверил доктор, — я приложу все усилия к тому, чтобы найти пациента на зарезервированные вами часы». Потом я позвонил Сьюзен. Она не ложилась спать, ожидая вестей. Что с разводом? Не до развода, надо сматываться, собирай чемодан. «Прямо сейчас?» — «Даже быстрей». Я заехал за ней на такси. Шофер согласился добросить нас до Атлантик-Сити. Видя мое беспокойство, запросил шестьдесят долларов. Ничего, это всего три сеанса у Шпильфогеля, а ему платить теперь не надо, выйдет одно к одному. Атлантик-Сити! Здесь я когда-то провел две чудесные недели каникул в домике на самом берегу вместе с двоюродными братьями (с отцовской стороны), жителями Камдена. Мне было двенадцать. Сразу же по приезде я влюбился в Шугар Вассерштром, веселую кудрявую девочку, одноклассницу одного из кузенов. Как раз этой весной (в апреле, сказал двоюродный брат, когда мы шушукались перед сном в. нашей общей комнате) у нее появились выпуклости на груди. То, что я приехал из Нью-Йорка, делало меня в глазах Шугар представителем высшего общества. Я беспардонно пользовался лестным имиджем и рассказывал ей бесконечные истории об опасных и несколько сомнительных приключениях в большом городе. Скоро стало ясно, что мисс Вассерштром неравнодушна ко мне. Закрепляя успех, я во время прогулки, взяв спутницу за руку, пересказал своими словами романс Джина Келли[138] «Как давно это было в далеком краю» — и покорил ее окончательно. Оставшееся от двух недель время мы целовались где только можно. Август 1945 года, Атлантик-Сити, счастливые дни! Война кончилась, мир и покой, Шугар всегда рядом. С ней я постоянно находился в состоянии эрекции, но старался это скрывать, а она тактично отводила глаза. Пристроившись бочком, мы целовались и целовались. Не больше. В истории Америки наступил новый этап, совпавший с началом моих мужских (пока еще полумужских) дел.

Мой адвокат разузнал, что Дэн Иген в Чикаго. До его возвращения решено было ничего не предпринимать. Потом — встреча юристов. Следовало уговорить поверенного Морин не квалифицировать случившиеся как покушение на убийство. Пока же я ублажал Сьюзен, она этого заслужила. Отель у пляжа, завтраки в постели. Ее карандашный портрет в профиль у художника, сидящего на набережной, десять долларов. Запеченные моллюски. Променады по Стальному пирсу[139]. Конга[140] на ночном песчаном берегу, как тогда, в сорок пятом, с кузенами и Шугар в день капитуляции Японии (тетя, поморщившись, разрешила). Я веселился вовсю. Я сорил деньгами. Я думать не думал о последствиях нашей с Морин встречи. Какие там угрызения совести! Часть сознания, ответственная за них, видимо, временно атрофировалась. Внушали ли еврейскому мальчику отвращение к жестокости? Есть ли кто гаже мужчины, ударившего женщину? Есть: мужчина, ударивший ребенка.

В первый же вечер столь неожиданно начавшегося отпуска я позвонил Шпильфогелю.

— Живу, как мафиози на покое. Без проблем и с любовницей.

— Кажется, это приводит вас в восторг, — желчно отреагировал он.

— Я ни о чем не жалею. Почему вы никогда мне не говорили о таком способе релаксации, как избиение?

— Как видим, вы открыли его самостоятельно.

Через два дня меня выловил по телефону адвокат. Нет, Иген еще в Чикаго, но звонила его жена. Морин обнаружена у себя на квартире в бессознательном состоянии, сейчас находится в больнице Рузвельта. Положение критическое, шансы невелики.

А ведь она вся в синяках, подумал я.

— Суицидная попытка?

— Похоже на то.

— Я еду в Нью-Йорк.

— Зачем? — удивился адвокат.

— Лучше уж так, чем никак. — Смысл сказанного был не ясен мне самому.

— Как знаете. Но не забывайте о полиции. (И о Валдуччи, подумал я.) Вы уверены, что поступаете правильно?

— Хочется думать.

— Ладно. Но когда придет полиция, сразу вызывайте меня. Я весь день буду дома. Звоните мне, только мне, слышите?

— Зачем тебе возвращаться в Нью-Йорк? — спросила и Сьюзен, выслушав мое краткое сообщение о последних новостях. — Зачем? Что ты можешь сделать?

— Когда она умрет, мне лучше быть там.

— Почему?

— Не знаю, но я должен.

— Потому что ты ее муж? Питер, опомнись! Тебя арестуют. Ты и одного часа не выдержишь в тюрьме.