— А проститутки?

— Две за три года. Чуть-чуть больше, чем полпроститутки в год. Достойно книги рекордов Гиннесса по разделу супружеской верности. И это при том, что я был женат на Морин, которая затевала тошнотворные сцены каждый день на каждой улице, каждой площади, в каждом соборе, каждом музее, каждой траттории, каждом пансионе Итальянского полуострова! Да другой не только не вылезал бы из публичного дома — другой бы отвертел ей башку! Легко понять югослава Мецика, моего предшественника: бац — и в челюсть. Но я — цивилизованная личность, интеллектуал. Я совестливое вместилище морали. И мне должно быть стыдно за три сотни лир, потраченных на проститутку и ставящих меня на одну доску с вашим поэтом итальянского происхождения, так, что ли?

— Другой, — ответил Шпильфогель, отмахнувшись рукой от моих доводов, как от назойливой мухи, — вероятно, ответил бы на давление жены более осмысленными поступками.

— Единственно осмысленный поступок, который можно было противопоставить давлению Морин, — убийство! А физическое уничтожение человека, даже собственной половины, даже полностью безумной, смертный грех. Я не вступал в половые связи — я спасался от худшего. И, между прочим, спасал Морин. Мне нужна была разрядка.

— Хорошо. С проститутками вы разряжались. А на кафедре английской филологии?

— Вы дотошны, как Коттон Метью[124]. Пусть я такой, пусть я сякой, пусть я тоскливый Нарцисс — но не потаскливый кот. В моем жизненном плавании не член кормило. Почему вы все время хотите представить меня несостоявшимся сексуальным маньяком? Повторяю: мы с Карен…

— Я говорю не о Карен, а о жене вашего коллеги из Висконсина. Помните, торговый центр в Мэдисоне, случайная встреча и так далее?

— Раз у вас такая память, могли бы вспомнить, что к филологии это не имело никого отношения. И к сексу тоже. Мы знали друг друга бог знает сколько лет. А тут она неожиданно села ко мне в машину. Ну и что? Мой брак тянулся, как каторга. Ее тоже был не сахар. Произошел не половой акт, а дружеский! Акт великодушия, акт сердечной боли, акт отчаяния, если хотите. Те сладостные и безгрешные десять минут на заднем сиденье автомобиля были возвращением в юность, в детство, в игру «папа и мама». Можете смеяться, но мы сознательно решили считать случившиеся несостоявшимся, никакого продолжения — и как дисциплинированные солдаты после краткосрочного отпуска вернулись в опостылевшие окопы переднего края. Судите сами, ваше благородие, можно ли назвать это «вступлением в неразборчивые интимные связи вскоре после заключения брака». Так-то, ваша честь!

— А как, по-вашему, это называется?

— По-моему, я вел почти монашеский образ жизни. Две уличные проститутки в Италии, подруга юности в Мэдисоне — и Карен… Да меня в рамку надо обрамить, учитывая, что Морин не замуж за меня вышла, а вышла за всякие границы пристойности. Но я — или ваш поэт итальянского происхождения, как хотите, — все равно хранил верность чудовищу, исполнял свой долг, делал то, что считал достойным мужчины… Трус он и размазня, ваш итальянец. Подкаблучник, как говорит Моррис. А две итальянские проститутки, подруга детства и Карен были справедливым ответом на бесконечные издевательства.

— Вот видите, мы говорим одно и то же, только разными словами.

— Потрясающее наблюдение! Оно подтверждает, что вы находитесь в плену своих заблуждений и слушаете меня вполуха. Спорить бессмысленно — точно как с Морин. Прекратим бесполезные дебаты о смысле вашей статьи.

— Я уже неоднократно предлагал поступить именно так. — В его голосе не чувствовалось ни гнева, ни огорчения; еще бы, ведь Шпильфогель ничего не теряет от нашего разрыва. — Мистер Тернопол, я не ваш студент. Литературный талант пациента не имеет для меня никакого значения. Как и его мнение о моих стилистических способностях, лежащих за рамками профессии. Скажите лучше, наша совместная работа приносит плоды?

— Несомненно. Я уже несколько раз это подтверждал.

— И все-таки не считаете, что мною избрана правильная стратегия лечения.

— Не считаю.

— Но считаете, что мы с Морин — одного поля ягоды, во всяком случае, в части взаимоотношений с вами.

— Так я не говорю.

— Однако думаете именно так.

— Не совсем. Вероломны ли ваши поступки? Да. Но дело тут не в сходстве с Морин, а в качестве вашей статьи.

— Отлично, вот и договорились. Подведем итог. Если вы собираетесь продолжить наши сеансы, превращая каждый из них в каскад нападок и обвинений, то напрасно. Глупо даже пытаться. Если готовы изменить стиль общения — милости просим. Извольте сделать выбор до нашей следующей встречи.

Я сделал выбор. Услышав о нем, Сьюзен пришла в негодование. Просто вышла из себя. Поносила Шпильфогеля, но и меня не особенно хвалила. Конечно, за всеми ее словами маячила тень доктора Голдинга, который, как она говорила, «ужаснулся», узнав о содержании публикации в «Форуме». Раньше Сьюзен никогда не рассказывала об отношении своего доктора ко мне. Я думаю, новую степень ее доверительности пробудил к жизни беспардонный текст Шпильфогеля (был-таки в статье, оказывается, толк): теперь, посвященная в подробности моей тайны — женское нижнее белье и все такое прочее, — она и сама стала более откровенной и раскрепощенной. Никогда прежде она не выплескивала на меня столько собственных соображений. Оно и к лучшему. Нельзя вечно сдерживаться и подавлять эмоции. Плохо только, что и Сьюзен, и Голдинг могли простодушно принять изложенное в шпильфогелевом опусе за правду. Увы, так, кажется, и произошло.

— Тебе надо расстаться с ним, — с необычной для себя однозначной резкостью заявила она.

— Не могу. Сейчас не могу. От него больше пользы, чем вреда.

— Он тебя подставил. Что тут хорошего?

— Все же я благодарен Шпильфогелю. Он многое успел сделать до статьи. Главное — практически излечил меня от Морин, от этой болезни, которая казалась смертельной.

— Любой другой психотерапевт тоже излечил бы.

— Но сделал это именно он.

— Неужели прошлые заслуги освобождают от ответственности? Шпильфогель поступил непорядочно, опубликовав статью без твоего согласия. А уж то, как он стал действовать дальше, и вовсе ни в какие ворота не лезет. «Заткнись или выметайся». Ничего себе альтернатива! Доктор Голдинг говорит, что даже не слышал и не подозревал о возможности чего-нибудь подобного между врачом и пациентом. А уж статья! Сплошной словесный мусор. Это я тебя цитирую.

— Оставь, Сьюзен. Я принял решение. Остаюсь с ним. И хватит.

— Эх, попробовала бы я оборвать беседу! Получила бы по первое число. Прямой наводкой по площадям. Уж выслушай: этот человек относится к тебе гнусно. Почему ты позволяешь им так с собой обращаться?

— Кому — «им»?

— Шпильфогелю. Морин.

— И?

— Они вытирают о тебя ноги, как о половую тряпку.

— Какие ноги, Сьюзен? Прекрати!

— Сам прекрати быть мямлей. Это не должно сойти им с рук.

— Вот, теперь еще и руки.

— Ты слепой кутенок, Питер.

— Кто это сказал?

— Это сказал доктор Голдинг. И я.

Я не скрыл от Шпильфогеля мнение его коллеги. Мой (все еще мой) врач попросту отмахнулся: «Не имею чести быть знакомым». Выходит, имей он такую честь, характеристика, данная мне Голдингом, могла бы стать предметом обсуждения, а в противном случае — и говорить не о чем. Странный подход. А горячность Сьюзен была мне понятна и симпатична. Миссис Макколл исполнилась неприязни к Шпильфогелю из-за того, что он написал о ее Питере, благодетеле и поводыре, наполнившем смыслом былое полурастительное существование. Пигмалиона развенчали; Галатея, естественно, окрысилась. Разве могло обернуться иначе?

Шпильфогель был непробиваем и непотопляем. Лицо смертника, неуклюжая походка скелета и при том — полная уверенность в себе, предмет моей зависти: я прав, и катитесь к дьяволу; а если не прав, то все равно не сойду с избранной позиции ни на йоту и окажусь в результате прав. Может быть, из-за этого он и не потерял пациента, надеявшегося перенять у врача хоть малую толику внутренней твердости. Я хотел учиться на его примере. Но ты не будешь иметь удовольствия услышать об этом, надменный немецкий сукин сын. Я буду учиться молча.