— Свободного времени не сыщется, — вернул я ее на землю, — ребенок.

— Милый, какой ребенок? Ты ведь и без того меня любишь, правда? Я все сделаю по-твоему. Просто устала от мециков и уокеров. А теперь, когда… В общем, все будет хорошо.

— В каком смысле?

— В прямом, Питер. Ну что ты все спрашиваешь и спрашиваешь? Я сделаю аборт. Если завтрашний тест подтвердит, что я беременна. А он подтвердит, тут нет сомнений. Не волнуйся, я пойду и выскоблюсь. Я уже нашла врача на Кони-Айленде. Ты не против?

Я не был против. Я был за с самого начала. Договорись мы раньше, благородного предложения не воспоследовало бы. Но лучше позже, чем никогда. На следующее утро я снова позвонил в аптеку. Изобразил радостное удивление, вновь услышав, что тест миссис Тернопол дал положительный результат. Отправился в банк, снял со счета часть аванса (предположительные десять недель жизни) плюс двадцать долларов на такси — до Кони-Айленда и обратно. В субботу посадил Морин в машину и отправил к врачу. Одну — таково было непременное условие, поставленное суровым гинекологом. Глядя вслед убегающему такси, я думал: «Пора смываться, Питер. Садись в самолет и лети куда глаза глядят, но только быстро и навсегда». Черта с два я смылся. Для этого надо было стать другим человеком. А я пошел домой и стал ждать Морин.

Перед этим она всю ночь проплакала в постели от страха. Еще бы: первый в жизни аборт! (Чуть позже я узнал, что третий.) Прижималась ко мне и нашептывала: «Только не бросай меня, ладно? Ты будешь дома, когда я вернусь, обещаешь? Я умру, если тебя не будет». — «Я буду», — отвечал настоящий мужчина, ответственный за свои поступки.

И я был. Морин вернулась в четыре едва живая (после шести часов беспрерывного сидения в душном кинозале). Между ног — гигиенический пакет: подтекает, Питер (так она сказала). Какая боль (так она сказала). Без наркоза, ужас (она сказала так). Скорее в постель, а то начнется настоящее кровотечение (кажется, уже начинается). Стуча зубами и мелко дрожа, надев поверх пижамы мою старую застиранную шерстяную рубашку, Морин лежала, сжавшись в комок. Я накрыл ее несколькими одеялами, но озноб продолжался. «У меня как будто острый нож внутри, — изможденно повествовала она. — А еще он сунул мне в руку теннисный мяч. Сжимайте его крепче, говорит, будет не так больно. Я спрашиваю: как же наркоз? Когда мы договаривались, вы обещали наркоз! А он говорит: какой наркоз? Вы, красавица, полагаете, что я спятил? А я говорю: вы же обещали, я не смогу вытерпеть такую боль. А он говорит, вонючка: не вертитесь в кресле или уходите. Буду только рад. Вам хочется избавиться от ребенка, а не мне. Сжимайте рукой мяч, это отвлекает. За удовольствие надо платить… Ну, я стала сжимать мяч и старалась думать только о нас с тобой, Питер, но было так больно, ты даже не представляешь».

Как же он мучил ее, этот типичный представитель мужской части общества! Еще один мучительный представитель… Еще одна сказка без единого слова правды. Но ложь открылась много позже. Вот что сделала Морин: припрятала три абортные сотни на черный день (тот самый, когда я брошу ее на произвол судьбы без единой копейки), отпустила такси на Ньюстон-стрит, подземкой добралась до Таймс-сквера и отправилась смотреть фильм «Я хочу жить» со Сьюзен Хэйуорд в главной роли; три раза подряд (на самом деле — четыре: однажды я уже ходил с ней на эту картину) отсмотрела отвратную мелодраму про. приключения официантки из коктейль-холла, приговоренную судом штата Калифорния к смертной казни за преступление, которого она не совершала, — бодрящий сюжет, как раз для нашего случая; отсидев три сеанса, зашла в туалет, приладила гигиенический пакет и явилась домой, трясущаяся, измученная, смертельно бледная. А вы выглядели бы лучше, просидев битый день в смрадном кинозале?

Подробности были сообщены мне три года спустя в Висконсине.

Утром после ночи стенаний я вышел, чтобы спокойно проинформировать родителей по телефону-автомату. Морин причитала вослед что-то о безжалостных эгоистах, бросающих кровоточащих героинь ради «той девушки».

— Зачем тебе это? — задал отец отнюдь не риторический вопрос. Он ждал ответа.

— Просто пришла пора. — Я не собирался посвящать отца, с которым перестал откровенничать лет с десяти, в нюансы моих матримониальных обстоятельств. Да и к чему? Я до сих пор любил его, но для открытости мы обладали слишком непохожим жизненным опытом. Он торговал, я творил. Я трудился под приличный аванс над серьезным романом, посвященным как раз неоднозначности восприятия событий и явлений с разных точек зрения. То, что в моем понимании было долгом, мужской обязанностью и верностью принципам, отцу показалось бы непозволительным головотяпством.

— Пеппи, — сказала мама, помолчав, — прости, но мне кажется, что у вас с этой женщиной не все в порядке. Признайся.

— Ей уже за тридцать, — вклинился отец.

— Двадцать девять.

— А тебе только что исполнилось двадцать шесть. Ты мальчик-с-пальчик в чаще. Она целится на мои деньги, сынок. Мама права — с ней не все в порядке.

Родители видели мою суженую всего лишь раз: возвращаясь домой с дневного спектакля, как-то зашли в полуподвал наведать сына. Была среда; Морин валялась на диване, листая сценарий какого-то телесериала — ей в очередной раз пообещали роль. Десятиминутный вежливый разговор ни о чем. Пока-пока. Чтобы раскусить Морин, десяти минут им хватило с избытком.

— Если вы имеете в виду, что она уличная девка, — бодро поведал я телефонной трубке, — то ошибаетесь.

— А на что она живет? Чем занимается?

— Я уже говорил. Актриса.

— И где же?

— Пока присматривает себе подходящую работу.

— Сынок, ты с отличием закончил колледж. Все четыре года получал стипендию. Отслужил в армии. Видел Европу. Перед тобой весь мир, все в твоих руках. Ты можешь иметь все, абсолютно все. Вы не пара. Питер, ты слушаешь?

— Слушаю.

— Пеппи, — спросила мама, — ты что, любишь ее?

— Конечно, люблю. (Заберите меня отсюда! Возьмите меня к себе! Я не хочу этого делать. Вы правы, с ней не все в порядке — она ненормальная. Но я дал слово!) «То, что сказано в скобках, сказано не было».

— Мне не нравится твой голос, — обеспокоенно молвил отец.

— Я просто несколько удивлен вашей реакцией.

— Мы всего лишь хотим, чтобы ты был счастлив, вот и все, — вздохнула мама.

— Ты уверен, что будешь счастлив? — спросил отец. — Пусть она не еврейка, ладно. Не в том дело. Я не узколобый ортодокс и никогда им не был. Все мы живем в реальном мире. И не поминай мне немку из Франкфурта, лично к ней у меня не существовало никакой идиосинкразии. Да и сколько воды утекло! Сам понимаешь.

— Понимаю. Согласен.

— Речь о счастье, которое люди могут дать друг другу. Или не дать.

— Я слушаю, папа.

— Нет, тут что-то не так. — Голос отца дрогнул от беспокойства. — Лучше я сейчас к тебе приеду.

— Не надо. Бога ради, не стоит. Я знаю, что делаю. Я делаю то, что хочу.

— Но к чему такая спешка? Объясни. Только честно. Мне шестьдесят пять, я кое в чем разбираюсь.

— Какая спешка? Мы знакомы почти год. И вообще мне виднее.

— Конечно, Питер, — сказала мама, — тебе виднее.

— И на том спасибо. Не будем ссориться. Мы регистрируемся в среду. В мэрии.

— Ты хочешь, чтобы мы пришли? — О мама, с какой испуганной дрожью ты это произнесла! С каким нетерпением ожидала твердого сыновнего «нет»!

— Нет. Зачем вам приходить? Это же чисто формальная процедура. Я потом позвоню.

— Пеппи, как твои отношения с братом?

— Нормальные отношения. У него — своя жизнь, у меня — своя.

— Питер, ты говорил с ним о женитьбе? Пеппи, у тебя такой старший брат, о каком другим мальчикам только мечтать. Он очень дорожит тобой. Позвонил бы ему.

— Ма, мне не хочется звонить Мо. Он очень любит все обсуждать, а я — не очень. Да и обсуждать-то нечего.

— Зачем обсуждать? Может быть, он захочет прийти на свадьбу. Или помочь чем-нибудь.