— Почему стоит обсуждать это с ним?
— Да потому что он твой брат! — откликнулся мистер Ц.
— И он любит тебя, — сказала мать, — он ведь нянчился с тобой и оберегал так, будто ты фарфоровый, помнишь? А гороховый бушлат, который он подарил тебе, — ты ведь износил его до дыр, так он тебе нравился. О Натан, ну пожалуйста, твой отец прав; если ты не хочешь слушать нас, выслушай хотя бы брата, ведь Шерман после демобилизации прошел курс подготовки, как следовало бы поступить сейчас и тебе.
— Однако это принесло ему немного пользы, так ведь, мама?
— ЧТО?! — изумился мистер Ц., — Да как ты вообще смеешь в таком тоне говорить о старшем брате, черт побери? Ты что, — считаешь себя лучше всех? Назови хоть одно авторитетное для тебя имя, если такое вообще есть. Махатма Ганди[15], может быть? Иегуда?[16] Чертово самомнение! Идиотское зазнайство! Плоховато ты читал Карнеги, надо бы повторить. Из твоего брата вышел отличный ортодонт с обширной практикой, и кроме всего прочего, он твой брат.
— Папа, братья могут испытывать друг к другу смешанные чувства. Признайся, и ты испытываешь смешанные чувства к своим братьям.
— Проблема не в моих братьях, проблема в тебе, не смешивай проблемы, поскольку твоя — ВЫСОКОМЕРНОЕ ОТНОШЕНИЕ КО ВСЕМУ НА СВЕТЕ, ОСНОВАННОЕ НА ВСЕЗНАЙСТВЕ, А ПО СУТИ — НЕПОНИМАНИЕ ЭЛЕМЕНТАРНЫХ ВЕЩЕЙ!
Потом был Форт-Дикс, восьминедельный курс боевой подготовки пехотинца: ночные стрельбы, сидение под дождем, могильный холмик картофельного пюре и чашка фруктового компота на «обед», тот же компот с омлетом из яичного порошка на завтрак. Не прошло и месяца, как отдал концы один из них, выпускник Сетон-Холл-колледжа: менингит. Видимо, отец оказался прав. Не был ли отказ от курсов офицерской подготовки актом безумия на фоне реалий армейского быта и корейской войны? Как мог он, с отличием окончив колледж, совершить такую глупую и непоправимую ошибку? Боже, запросто заработаешь спинальный менингит, отстаивая каждое утро очередь из пятидесяти человек, чтобы просто-напросто опорожниться. Вот тебе и принципы. Любую заразу подхватишь, чистя бесчисленные вонючие бачки для отходов — во время нарядов по кухне это «благородное» занятие всегда почему-то доставалось именно ему. Курсы подготовки офицеров запаса (как и предсказывал отец) вполне обошлись без него; курсы подготовки офицеров запаса процветали, а человек, на деле отстаивающий определенные принципы, отстаивает очередь в клозет, — так, может быть, место этим принципам в вонючем бачке для отходов, а носителю этих принципов судьба сдохнуть, так и не добравшись до передовой?
И все-таки он выдержал — как Дилси[17], о котором во всем батальоне, состоявшем из пуэрториканцев, знал лишь сам Цукерман. Боевая подготовка пехотинца — дело серьезное, но восемь недель прошли быстро, почти так же быстро, как последний победоносный год в колледже, когда оставались только зачеты да выпускной семинар по английской литературе. Эти занятия вела Керолайн Бенсон. Ее любимцами были Цукерман и еще два еврея, интеллектуальная элита семинара, собиравшегося в уютном доме руководительницы по средам с трех до шести вечера (поздней осенью и ранней весной — до сумерек, а зимой и до темноты). Десять «семинаристов» рассаживались на стульях в стиле эпохи королевы Анны, расставленных вокруг восточного ковра в гостиной. Множество книг. Камин. Семерым студентам-христианам едва удавалось вставить слово, когда три смуглых еврея, крича и размахивая руками, набрасывались на «Сэра Гавэйна и Зеленого Рыцаря»[18] и друг на друга. Троица была спаяна крепко: они солидарно ушли из еврейской студенческой организации и вместе редактировали литературный журнал, первый в Бассе (с какой гордостью он повторял это!) с конца девятнадцатого века. Мисс Керолайн Бенсон была существом незамужним и (в отличие от его матери) не выглядела вдвое моложе своих лет. Она, как и все ее американские предки, родилась близ Манчестера. Училась в Уэлсли и в Англии. Только где-то к середине второго курса до Цукермана дошли слухи о «Керолайн Бенсон и ее нью-йоркском еврее». Связь с евреем (пусть и нью-йоркским) полностью соответствовала местным традициям, была частью жизненных установок Басса, «демонстрацией толерантности», чем так гордился декан по мужской части. Вещь столь же естественная, как соперничество с футбольной командой университета штата Вермонт. Каждый ежегодный матч с ней ввергал студенческий городок, живущий обычно тихо и размеренно, в состояние частичного помешательства, какое в наши дни можно встретить, да и то не часто, только где-нибудь в неисследованных дебрях Австралии на племенном сборище аборигенов. Один факультетский остроумец, родом из Новой Англии, говорил, что «Керолайн так цацкается с евреями, как будто связь с одним связала ее со всеми остальными». Натан оказался одним из тех, с кем она цацкалась. Ее пристальное внимание нисколько его не смущало. Наоборот: Натан Цукерман из Камдена, невежа-первокурсник, благодарно впитывал знания у Керолайн Бенсон, получившей образование в Англии. Так повелось с самого первого занятия на первом курсе. Она учила его правильному произношению дифтонгов; на рождественских каникулах он безропотно работал над носовыми; к концу учебного года навсегда вычеркнул слово «гей» из своего обиходного словаря. Вернее, она вычеркнула. Это было нетрудно.
«В „Гордости и предубеждении“[19], нет „геев“, мистер Цукерман».
Очень рад узнать об этом, просто счастлив. Несмотря на всю свою гордость, даже гордыню, он и виду не подавал, как болезненны для него подобные реплики, резкие и безапелляционные, но, конечно же, не выходящие за рамки общепринятого в колледже тона. Разве что краснел. Он понимал ее руководство как некую данность, а советы принимал к исполнению даже с некоторым восторгом, — так некогда великомученики с благодарностью принимали ниспосланные им казни.
«Я думаю, мне следует научиться лучшему сотрудничеству с другими», — ответил он мисс Бенсон, когда однажды, столкнувшись с ним в коридоре, она спросила, чего это ради он нацепил значок с призывом вступать в еврейскую студенческую организацию. Значок красовался на пуловере с V-образным вырезом; мать находила подобный покрой очень даже «академическим». Мисс Бенсон немедленно дала оценку его идее; он, как всегда, безоговорочно последовал ее совету. Несколько недель кряду Натан копошился в себе, как муравей, решая тривиальные вопросы: есть ли это во мне? важно ли это для меня? хочу ли этого я? Получалось, как в книге «О времени и о реке». Ответы возникали самые неожиданные. А всего-то она ему и сказала: «Не пора ли, Натан, составить более точное представление о том, что ты из себя представляешь?»
В один прекрасный майский день последнего года учебы Керолайн Бенсон пригласила Цукермана (не Остервальда и не Фишбаха, а именно Цукермана — избранный из избранных!) к себе на чай. Стол был накрыт в английском саду, что позади дома. Натан волновался — еще бы! При нем была папка с только что завершенной выпускной работой, — так она велела. В строгом пиджаке и затянутом галстуке он сидел напротив мисс Бенсон в саду среди множества цветов, названий которых не знал; исключение составляли розы. Он пил чай, стараясь делать глотки как можно более мелкими и неслышными, ибо так велят правила хорошего тона и не дай бог опозориться. Вообще-то чай с лимоном ассоциировался для него прежде всего с соплями (пей, мой мальчик, говорила мама, когда простудившегося Натана укладывали в постель). И вот сад, и вот он пьет чай, и жует сухие крекеры с кунжутом (о которых никогда раньше не слыхивал и не пожалел бы, не услышав вовсе), и вслух читает мисс Бенсон свой тридцатистраничный труд «Подавленная истерия: Исследование скрытой тенденции к саморазрушению на материале некоторых романов Вирджинии Вулф[20]». Трактат изобиловал словами, которые ему нравились и без которых сейчас было не обойтись, но в гостиной отчего камденского дома они прозвучали бы глупо и неуместно: «сарказм», «амбивалентность», «идентификация», «аутентичность». И конечно же, «человеческий» — во всех родах, падежах и числах. Он употреблял это слово чрезвычайно часто, и мисс Бенсон уже указывала ему на это раньше, отмечая на полях: «необязательно», «излишне», «манерно». Но тут Натан проявлял необычное в их отношениях упорство. Для нее, может, и необязательно, но ему-то как без этого обойтись: человеческий характер, человеческие возможности, человеческая ошибка, человеческое горе, человеческая трагедия. Страдание и крушение надежд — вот что лежало в основе всех волновавших его литературных сюжетов, человеческое страдание и человеческое крушение надежд. Он мог говорить на эту тему долго и обстоятельно, что даже удивляло некоторых в молодом студенте — удивляло в основном тех, кто вспоминал о страданиях и крушениях только в зубоврачебном кресле.
