После того как везунчик отправился в мир иной, ей стало не для кого готовить. Талант пропадал втуне — не себе же, любимой, угождать. С тем большей страстью Сьюзен принялась утолять мои гастрономические аппетиты, являя кулинарные рекорды в приготовлении блюд, любимых во Франции, Италии и Китае. О, как я ел! Я никогда так не ел, да простит меня мама. Я поглощал пищу один — Сьюзен не могла ко мне полностью присоединиться, потому что процесс готовки требовал постепенности: когда подавалось первое, второе доходило в сковородке или латке, или как это еще называется; для каждого из деликатесов предназначалась специальная кухонная утварь. Что-то там пофыркивало и пошваркивало, требуя периодического помешивания и перевертывания; Сьюзен бегала на кухню и обратно, вся отдавшись любимому делу и сохраняя при этом вид великосветской официантки, — помните «Шоколадницу» Лиотара? В свободную минутку она подсаживалась ко мне. Мы не вели серьезных разговоров. Болтали о ее семье, о здоровье, о врачах, о Джейми, о клане Макколлов. Я спрашивал, почему она бросила колледж в Уэлсли, не завершив даже первого года обучения. Она мило пожимала плечами, краснела и отводила глаза. Мы, наверное, чудесно смотрелись бы со стороны (но никто на нас не смотрел): он — само совершенство, она — воплощение заботы. Кормилица моя. «Почему я бросила Уэлсли? Да просто взяла и бросила». Что-нибудь узнать у Сьюзен за столом было довольно затруднительно. Наверное, ее отвлекало пофыркивание и пошваркивание. Когда мы познакомились на одном из благотворительных обедов, которые ежегодно устраивало мое тогдашнее издательство, Сьюзен была хоть и застенчива, но гораздо охотнее рассказывала о себе. То было многообещающее начало. Продолжение несколько разочаровывало. «Почему я бросила Уэлсли? Попробуй-ка лучше мясо под белым соусом».
Сам я снимал квартиру на Двенадцатой улице. Каждое утро отправлялся туда, садился к письменному столу, писал, рвал написанное и заодно — напоминания об уплате алиментов и счета за судебные издержки. Спускаясь от Сьюзен в лифте с девятого этажа секции «Д», я здоровался со школьниками, которых миссис Макколл водила по выходным в планетарий и на собачьи выставки, и с их папашами, преуспевающими бизнесменами, чье летнее одиночество ей доводилось скрашивать. «А сам-то зачем принес свое одиночество сюда?» — беззвучно спрашивал себя писатель Питер Тернопол. Что, собственно говоря, я здесь делаю? Проходя мимо швейцара, который всегда вежливо приподнимал шляпу, приветствуя гостя миссис Макколл, но, не располагая достаточными данными о состоянии его кошелька, никогда даже не предпринимал попытки поймать такси, я вновь и вновь вспоминал предостережения брата. Моррис позвонил поговорить о Сьюзен сразу же после нашего к ним визита. Ребята, познакомьтесь, это миссис Маккколл. Голос Мо в телефонной трубке звучал одновременно взволнованно и раздраженно. Брат и не собирался сдерживаться.
— Морин номер два, Пеп?
— При чем здесь Морин?
— Серые глаза и «изячная» фигурка совсем тебя заморочили, парень. Была люмпенша, теперь аристократка. Тоже мне, Малиновский[91] с Манхэттена. Профессор эротической антропологии. Завязывай с этой дамочкой, Пеп, не то опять сядешь в лужу.
— Держал бы ты свои советы при себе.
— Не удерживаются. Не хочу через год увидеть тебя по уши в дерьме.
— Успокойся, на этот раз все будет в порядке.
— Знаем мы твой порядок.
— А я знаю, что делаю.
— Если ты знаешь, что это за женщина, так что же ты делаешь? Кстати, как относится к твоим художествам доктор Шпильфогель? Неужто молча берет двадцать баксов за визит и спокойно позволяет пациенту идти ко дну?
— Мо, да пойми ты, она не Морин!
— Ты купился на ножки, придурок, на ножки и задницу!
— Чепуха.
— Ах, чепуха? Значит, тебя потряс ее бездонный интеллект? Заворожили энциклопедические познания? Что молчишь, язык проглотил? Господи Иисусе! Беги от этой смазливой психованной Психеи. Приходи к нам обедать, приходи каждый день, приходи в чувство!
Но я продолжал приходить не к Мо, а к Сьюзен. Я приходил с какой-нибудь книжкой для послеобеденного чтения у камина; я приходил не в чувство, а в дом, где меня ждали тушеное мясо под белым соусом, ванна и постель.
Прошли первые месяцы. Однажды ночью я спросил: «Почему бы тебе не окончить все-таки колледж?»
— О, это совершенно невозможно!
— Почему?
— Мне не до того.
— Но ты же все время бездельничаешь!
— Я — бездельничаю? Странно такое слышать.
— Сьюзен, вернись в колледж.
— У меня правда нет на это времени. Ты же сам сказал, что хотел бы попробовать вишневого желе!
Несколько недель спустя.
— Прости, но я должен тебя кое о чем спросить.
— Да?
— Почему ты не двигаешься в постели?
— Тебе бывает тесно?
— Я не то имею в виду. Почему ты не двигаешься подо мной?
— А, ты об этом. Не двигаюсь — и все.
— А ты попробуй. Сама увидишь, что…
— Мне хорошо и так. Нравится салат из шпината?
— Послушай меня. Почему ты не двигаешься, когда мы занимаемся любовью?
— Ешь, дорогой.
— Я хочу, чтобы ты подмахивала, когда мы трахаемся!
— О боже, Питер! Я же сказала: мне хорошо и так.
— Несчастный ты человек.
— Не такой уж несчастный. Не надо обо мне беспокоиться.
— Ты хоть представляешь себе, как вообще двигаются?
— Зачем ты меня мучаешь?
— Хочешь узнать, что значит «двигаться»?
— Оставь. Я не хочу об этом говорить. Я не хочу ничего узнавать. Ты вот знаешь, что значит «двигаться», но твоя блистательная жизнь не стала от этого примером для подражания. Уж это-то я знаю. И ты знаешь.
— Как насчет колледжа? Почему бы тебе не окончить колледж?
— Питер, хватит. Ну пожалуйста! Зачем ты меня терзаешь?
— Затем, что ты калечишь собственную жизнь.
— Я?
— Твой образ жизни — какое-то безумие.
— Почему же ты возвращаешься в это безумие каждую ночь? Я ведь тебя не принуждаю. Я вообще ни о чем не прошу.
— Тебе вообще ничего не нужно. От одного этого можно свихнуться.
— Не принимай близко к сердцу.
— Что поделаешь, если принимаю.
— Почему?
— Потому что я здесь. Потому что я с тобой сплю.
— Об этом я тоже не прошу. И хватит ругаться, я ненавижу ссоры. Ссорься со своей женой. Ты ведь, надеюсь, приходишь ко мне не совершенствоваться во взаимных колкостях.
Так я и не сдвинул Сьюзен с мертвой точки. Но не успокоился. Прошло примерно два месяца. Однажды вечером она дошла до слез (по одной слезинке на глаз) и, так резко вскочив из-за стола, что стул грохнулся, крикнула: «Я не могу окончить колледж, не хочу кончать колледж, и покончим с этим колледжем! Я уже пробовала учиться на вечернем отделении! Я слишком стара и слишком тупа. Ни в какой колледж меня не примут!»
Ее приняли в колледж при Городском университете штата Нью-Йорк. Даже зачли семестр, проведенный в Уэлсли.
— Чистой воды идиотизм. Мне уже почти тридцать один. Я буду всеобщим посмешищем.
— Никто не станет над тобой смеяться.
— Все кому не лень. Животики надорвут. Ко дню выпуска мне стукнет пятьдесят.
— Ладно тебе. Зато будет чем заниматься до самого полувекового юбилея.
— Мне и так есть чем заняться. Я помогаю соседкам.
— Твои соседки, любая из них, в состоянии нанять по дюжине нянек. Им просто в кайф тебя эксплуатировать.
— Диву даюсь, как ты презрительно говоришь о людях. А кто будет следить за моей квартирищей? Знаешь, сколько на нее уходит сил и времени?
— Сьюзи, объясни, чего ты, в сущности, боишься?
— Ничего я не боюсь.
— В чем же тогда дело?
— Ты заставляешь меня идти наперекор самой себе. Мои желания и нежелания — глупые причуды, да? Питер Тернопол — вылитый портрет моей матери. Она тоже считает, что я всегда поступаю шиворот-навыворот.
— Только не когда поступаешь в колледж.
— Колледж, колледж, колледж! Он нужен только тебе. Стыдно появляться на люди в компании пустоголовой недоучки. И вот я отправляюсь учиться, чтобы спасти твое лицо. И начинаю двигаться в постели. Где он хоть находится, этот твой колледж? Может быть, я вообще окажусь там единственной белой.
