— Винченцио ди Вивальди! Отвечайте правдиво и нелицеприятно на все задаваемые вам вопросы.

Затем Винченцио предложили вопросы о ночном посетителе, явившемся к нему в камеру. Вивальди ответил сжато и ясно, подтверждая неоднократно, что приходил к нему именно этот монах, обвинявший теперь Скедони.

Монах, в свою очередь, без малейшего колебания признал, что Вивальди говорит чистую правду. Его спросили о мотивах его необычайного посещения.

— Моим желанием было, — ответствовал монах, — чтобы убийца предстал перед судом.

— Этого, — заметил главный инквизитор, — можно было добиться прямым и открытым путем. Не сомневайся вы в обоснованности своих обвинений, вы, вероятно, обратились бы непосредственно к инквизиционному трибуналу, а не пытались коварными уловками подчинить себе узника и сделать его послушным орудием для достижения собственных целей.

— Однако же я и не думал скрываться, — спокойно возразил монах. — И явился сюда сам, по доброй воле.

При этих словах Скедони вновь выказал заметное волнение и даже надвинул на глаза капюшон.

— Это верно, — продолжал главный инквизитор, обращаясь к монаху, — однако вы не назвали своего имени; неизвестно нам и откуда вы явились.

На это монах ничего не ответил, но Скедони, воспрянув духом, заявил, что это обстоятельство свидетельствует о лживости и злонамеренности обвинителя.

— Ты хочешь заставить меня предъявить мое доказательство? — спросил у него монах. — Ты не страшишься этого?

— Почему я должен тебя бояться? — сказал Скедони.

— Спроси у своей совести! — вскричал монах, грозно нахмурившись.

Члены трибунала вновь прервали допрос и принялись вполголоса совещаться между собой.

На призыв монаха Скедони не отозвался никак. Вивальди заметил, что в продолжение короткого разговора между ними духовник ни разу не поднял глаз на монаха, но, напротив, старательно избегал встречаться с ним взглядом, словно страшился чрезмерного потрясения чувств. Исходя из этого обстоятельства и основываясь на других странностях в поведении Скедони, Вивальди почел вину его неопровержимой; и все же, думалось ему, одного лишь сознания собственной вины недостаточно для сильнейшего волнения, какое духовник испытывал в присутствии своего обвинителя; оставалось только предположить, что последний являлся не просто соучастником преступления, но самим убийцей. В таком случае представлялось вполне естественным, что даже Скедони, обладавший твердой и тонкой натурой, не в силах был скрыть ужаса, который охватил его при виде преступника, сжимавшего в руке орудие своего злодейства. С другой стороны, Вивальди полагал крайне маловероятным, чтобы проливший чужую кровь добровольно предстал перед судом с целью уличить своего подстрекателя и дерзнул бы публично раскрыть вину, которая — как бы ни была она велика — не превышает все же его собственной.

Задумывался Вивальди также и над тем, как необычно подступил монах к исполнению своего плана; он вспоминал явное нежелание монаха самому присутствовать на судебном процессе; изощренный и загадочный способ, посредством которого монах принудил инквизиционный трибунал вызвать на заседание Скедони, где тот должен был выслушать обвинения отца Ансальдо, свидетельствовал, как подозревал Вивальди, не просто о страхе перед собственной виной, но и о ненависти и жажде мщения — главных вдохновителях его поведения. Если бы монах руководствовался единственно желанием восстановить справедливость, вряд ли он прибег бы к окольным и путаным тропам, а наверняка устремился бы к цели напрямик, предъявив неоспоримые доказательства виновности Скедони, которыми, по его же словам, он располагал. В пользу Скедони говорило и то, что монах до сих пор отказывался назвать свое имя и монастырь, в котором он подвизается. Но именно эта неразрешимая загадка и ставила Вивальди в тупик: он не в состоянии был объяснить себе, почему монах предпочел подобную таинственность; ведь упорная скрытность уничтожала весь смысл обвинений, поскольку, думал Вивальди, трибунал никогда не осудит заключенного, опираясь на показания лица, не желающего назвать себя даже перед ним. Монах, вне всякого сомнения, должен был взвесить свои поступки, перед тем как вознамерился являться в суд, — и все же он, пренебрегши соображениями осторожности, решился предстать перед инквизиционным трибуналом!

Эти раздумья вызвали у Винченцио множество предположений о ночном визите монаха; о сне, предшествовавшем его появлению; ведь стражники заявили, что ни единая душа не вошла в дверь; все эти необъяснимые подробности, да еще устрашающее лицо незнакомца, казалось, говорили о том, что перед юношей стоит не кто иной, как выходец из иного мира.

«Я слышал: дух погибшего от руки убийцы жаждет справедливости и является на землю в зримом облике», — подумал Вивальди, но тут же подавил эту смутно забрезжившую мысль; хотя воображение его и тяготело ко всему чудесному и сам он склонен был разделять представления, каковые, усиливая и умножая все способности души, порождают в ней чувствования, причастные к самому высокому, все же теперь юноша воспротивился этой своей склонности и отверг ужасавшее его нелепое предположение. С крайним нетерпением дожидался он возобновления допроса; особенно его занимало, как поведет себя теперь монах.

Когда члены трибунала пришли наконец к соглашению относительно дальнейшей процедуры, первым был вызван Скедони — на предмет опознания обвинителя. Обратился к нему тот же самый инквизитор, который ранее допрашивал Вивальди:

— Отец Скедони, монах обители Спирито-Санто в Неаполе, в миру именуемый Ферандо, граф ди Бруно, ответьте на предложенные вам вопросы. Известно ли вам имя человека, выступающего сейчас вашим обвинителем?

— Я не отзываюсь на титул графа ди Бруно, — ответил духовник, — но могу заявить, что этот человек мне известен. Его зовут Никола ди Дзампари.

— Какое положение он занимает?

— Он принадлежит братии доминиканского монастыря Спирито-Санто. О семействе его я знаю мало.

— Где вы с ним виделись?

— В Неаполе, где он проживал в течение нескольких лет под одним кровом со мной, когда я находился в монастыре Сан-Анджоло, а затем в монастыре Спирито-Санто.

— Вы обитали в монастыре Сан-Анджоло?

— Да, — подтвердил Скедони. — Именно там мы сошлись с ним на основе взаимной дружеской доверительности.

— А теперь считаете свое доверие обманутым? — спросил инквизитор. — И несомненно, раскаиваетесь в собственной опрометчивости?

Проницательный Скедони вовремя заметил расставленную инквизитором ловушку.

— Я сокрушаюсь о том, что столкнулся с неблагодарностью, — спокойно ответил он, — все то, что я ему доверил, вполне невинно и не дает мне теперь повода для раскаяния.

— Выходит, упомянутый Никола ди Дзампари обнаружил по отношению к вам неблагодарность? Вы оказывали ему какие-то услуги?

— Причину его вражды мне нетрудно объяснить, — явно уклоняясь от ответа, заметил Скедони.

— Объясни же, — сурово приказал монах.

Скедони заколебался: его очевидно смущало какое-то

внезапно пришедшее в голову соображение.

— Заклинаю тебя именем твоего почившего брата, — проговорил монах, — открой причину моей вражды к тебе!

Вивальди, пораженный тоном, каким монах произнес эти слова, впился в него взглядом, однако совершенно не мог понять, какие чувства выразились на его лице.

Инквизитор потребовал от Скедони объяснений; тот не смог ответить немедленно, но, взяв себя в руки, сказал:

— Я обещал моему обвинителю по имени Никола ди Дзампари содействовать его повышению в сане с помощью капитала, которым тогда располагал, — правда, он был невелик. Некоторые привходящие обстоятельства внушили мне уверенность, что я смогу сделать даже больше, чем обещал. Окрыленный надеждами, он ждал их осуществления — и вдруг потерпел жестокое разочарование, ибо я сам был обманут, положившись на человека, который доверия не заслуживал. Досаде раздраженного неудачника я и приписываю это несправедливое обвинение.