«Элъфрида»

По пути к дворцу Вивальди исповедник вновь и вновь перебирал и выстраивал в уме доводы — а скорее благовидные предлоги, — способные расположить маркизу в пользу желательного ему брачного союза. Семейство Маринелла, утратив богатства, отличалось тем не менее благородным происхождением, а поскольку непримиримость маркизы по отношению к Эллене диктовалась главным образом недостаточной знатностью последней, то можно было надеяться уговорить маркизу примириться с бедностью ее семьи.

Во дворце Скедони известили, что маркиза удалилась на одну из принадлежавших ей вилл на берегу залива; снедаемый нетерпением, монах немедля отправился туда. Вскоре он приблизился к вилле, которая располагалась на живописном, нависавшем над водами, мысе; здание утопало в пышной зелени всех мыслимых оттенков; лес покрывал весь мыс целиком и спускался к самой границе волн. Казалось невероятным, чтобы этот райский утолок служил приютом печали, однако там, где чистая душа упивалась бы великолепием природы и искусства, маркиза была несчастлива. Душой ее владели злобные страсти, которые, подобно злому волшебнику, искажали ее восприятие окружающего и обращали прекрасные ландшафты в мрачные и унылые.

Слугам было велено допускать отца Скедони к маркизе в любое время, и исповедник был незамедлительно препровожден в приемный зал, где в одиночестве сидела его духовная дочь. Любой предмет в этой комнате носил на себе отпечаток хорошего вкуса, более того — великолепия. Пурпурные с золотом драпировки, сводчатый потолок с росписью одного из лучших мастеров Венецианской школы, изящные мраморные статуи в нишах, гармония и роскошь архитектуры, не переходившая в вычурность, — все это напоминало очарованный дворец, оконные решетки были распахнуты, чтобы дать простор глазу, а также впустить воздух, напоенный ароматами апельсиновой рощи. Величественные пальмы и платаны бросали прохладную тень на окно и лужайку, полого опускавшуюся к обрыву, а далее, в темном обрамлении, открывались взгляду, как в камере-обскуре, просторные воды залива, по которым скользили паруса фелюг и других, более крупных судов. Везувий и город Неаполь виднелись на противоположном берегу, изрезанном множеством бухт; на многие мили тянулась яркая цветная полоса обрыва, которая уходила к мысу Кампанелла, где выстроились горные цепи, освещенные волшебным солнцем Италии. Маркиза полулежала на кушетке подле раскрытого окна, взгляд ее был устремлен на великолепный пейзаж, но в душе не отражалось иных картин, кроме тех, которые пагубные страсти вызывали в ее воображении. На чертах маркизы, все еще прекрасных, лежала печать недовольства и дурного настроения, и хотя ее поза, как и ее одеяние, блистали изысканной небрежностью, за ними таились движения измученного, терзаемого заботами сердца. Маркиза протянула монаху руку, от прикосновения которой он содрогнулся.

— Достопочтенный отец, я рада вас видеть, — произнесла она. — Мне необходима беседа с вами, особенно в нынешние тяжелые минуты.

Маркиза знаком отпустила служанку, Скедони тем временем отошел к окну; он с трудом скрывал волнение, которое ощутил при встрече с особой, намеревавшейся погубить его родное дитя. Несколько новых комплиментов, произнесенных маркизой, вернули ему присутствие духа; он приблизился к кушетке и заговорил:

— Дочь моя! Каждый раз, уходя от вас, я чувствую, что теряю право именовать себя доминиканцем, ибо прихожу я к вам со смирением, а удаляюсь с душой, исполненной гордыни; мне приходится провести ее через немалые испытания, дабы очистить и смирить.

Собеседники еще некоторое время обменивались льстивыми любезностями, затем возникла пауза, ибо ни маркиза, ни ее духовник не находили в себе решимости перейти к тому предмету, который сильнее всего занимал их мысли и по поводу которого их интересы теперь резко и неожиданно разошлись. Скедони был слишком погружен в себя, иначе бы он заметил крайнее смятение маркизы, нервный трепет, покрывавший ее щеки легкий румянец, на смену которому явилась бледность, блуждающий взгляд, затрудненное, прерываемое вздохами дыхание. Все говорило о том, что маркиза жаждет, однако же не решается задать вопрос, умерла ли Эллена, и испуганно отвращает взор от того, кого считает ее убийцей.

Скедони, на вид бесстрастный, но взволнованный не менее маркизы, столь же упорно отводил глаза от собеседницы, к которой относился ныне с презрением, по силе не уступавшим негодованию; его новые чувства ниспровергли все его понятия о предмете их прежних споров и наконец научили его справедливости. Чем долее затягивалось молчание, тем более росла растерянность духовника и сильнейшее нежелание назвать имя Эллены. Скедони боялся признаться, что она жива, презирал себя за этот страх и содрогался при воспоминании о собственном поведении, которое привело к тому, что приходится обсуждать жизнь и смерть его дочери. Следовало путем осторожных намеков внушить маркизе, что, как он дознался, семья Эллены достаточно знатна и союз с нею не унизит рода Вивальди; но каким образом приступить к объяснениям, как найти такие деликатные слова, которые смягчат ее разочарование и смирят ревнивую гордыню? Исповедник продолжал размышлять, и маркиза сама нарушила молчание.

— Отец мой, — сказал она со вздохом, — я каждый раз ищу у вас утешения и редко бываю разочарована. Вы слишком хорошо знаете о снедающей меня с давних пор тревоге; могу ли я заключить, что причина ее устранена? — Маркиза остановилась и после паузы добавила: — Можно ли надеяться, что сына моего ничто не уведет со стези фамильного долга?

Скедони безмолвствовал, не поднимая глаз, потом наконец произнес:

— Главная причина вашей тревоги устранена, — и вновь замолк.

— Как! — воскликнула маркиза, мгновенно заподозрив недоброе. Под влиянием испуга она забыла о притворстве. — Вы не смогли ничего сделать? Она не умерла?

В напряженном ожидании ответа маркиза не сводила со Скедони глаз и, заметив его необычную взволнованность, добавила:

— Молю вас, любезный отец, рассейте мои опасения, скажите, что вы добились успеха, а преступницу настигло возмездие.

Скедони поднял глаза на маркизу и тут же отвел; он поднял их в негодовании, а опустил в ужасе и отвращении. Сколь слабо и мимолетно ни проявились эти чувства, маркиза все же уловила в лице исповедника выражение, ранее ей незнакомое. Удивленная маркиза нетерпеливо и настойчиво повторила свой вопрос.

— Главная цель достигнута, — отозвался Скедони, — неравный, позорный брак вашему сыну более не грозит.

— В чем же тогда вы отчасти потерпели неудачу? Ведь я вижу, что вы не добились полного успеха.

— Я бы не назвал это неудачей, — взволнованно произнес Скедони, — ибо честь вашего дома осталась незапятнанной, и к тому же… спасена жизнь.

В конце фразы монах запнулся и мысленно вновь пережил ужас, испытанный в тот миг, когда он, с кинжалом в руке, узнал, что Эллена его дочь.

— Спасена? — повторила маркиза с сомнением в голосе. — Объяснитесь, святой отец!

— Она жива, — отозвался Скедони, — но опасаться вам нечего.

Маркиза, которую тон его слов поверг в недоумение, а смысл поразил до глубины души, изменилась в лице и сказала с нетерпением:

— Вы говорите загадками, отец мой.

— Госпожа! Сие чистейшая правда — она жива.

— Мне это вполне понятно, но когда вы добавляете, что для опасений нет причин…

— …то и тут не отступаю от истины; и, зная вашу доброжелательную натуру, спешу вас обрадовать: ныне справедливость не исключает милосердия.

— Все это на своем месте прекрасно, — не сдержалась под влиянием досады маркиза, — но напоминает мне парадное платье, пригодное лишь для хорошей погоды; мой же небосклон затянут тучами. Вспомним о здравом смысле: объясните мне, что произвело в ваших воззрениях такую неожиданную перемену, и — любезный отец! — будьте немногоречивы.

Скедони в ответ принялся с обычным своим искусством живописать маркизе вновь открывшиеся семейные обстоятельства Эллены в надежде победить отвращение своей духовной дочери к предполагаемому союзу и, напротив, склонить ее ради счастья сына к согласию на этот брак; свой рассказ исповедник дополнил благовидным объяснением того, как упомянутые обстоятельства дошли до его сведения.