Путники миновали лощину и принялись подниматься на противоположный склон; по-прежнему ничто не указывало на непосредственную близость города, и к ним вернулись опасения, что проводник их предал. Стояла такая темень, что они едва различали даже известняк под копытами лошадей; скрылись из виду и звезды; настолько тесной сделалась «темница из бесчисленных ветвей»⁹.

Исповедник, не без суровости в голосе, начал было допрашивать проводника, но тут издалека послышался слабый крик, и Скедони остановил лошадей, чтобы определить, откуда он донесся.

— Это с той стороны, куда мы направляемся, синьор.

— Слышишь? Там идет веселье.

Теперь можно было различить нестройный шум голосов, смех и звуки музыкальных инструментов, а когда ветерок подул сильнее, послышались звуки тамбуринов и флейт.

— О! Да мы у самой цели! — воскликнул селянин. — Это все доносится из города, куда мы едем. Почему это они так веселятся, хотел бы я знать!

При этом известии Эллена оживилась и с готовностью поспешила за исповедником, внезапно пришпорившим лошадь; не успели они достигнуть вершины холма, как лес расступился и на другой вершине показались огни, возвестившие о близости города.

Вскоре путники достигли полуразрушенных ворот, открывавших некогда доступ к укреплению; от мрака и покинутых стен они въехали на рыночную площадь, ярко освещенную и запруженную народом. Со всех сторон виднелись причудливо украшенные лампами нарядные палатки, где, радуя глаз, пестрел в изобилии всевозможный товар, а вокруг сновали празднично разодетые крестьяне и прохаживались маски. Здесь расположился оркестр, там плясали танцоры, где-то балаганный потешник, любимец итальянского простонародья, сыпал свои незатейливые шутки, неизменно сопровождаемые громким смехом, в другом месте improvisa-tore¹⁰ околдовывал слушателей трогательностью повествования и вкрадчивой нежностью мелодии. Далее высился помост, воздвигнутый для демонстрации фейерверка, а вблизи него — театр, где представляли мимическую оперу — «тень тени»; раскаты хохота, которые доносились изнутри здания, — дань таланту первого buffo — мешались с выкриками разносчиков мороженого, макарон, шербета и дьяволини.

Исповедник оглядел всю эту картину с выражением недовольным и угрюмым, а затем велел крестьянину идти вперед и препроводить их в лучшую городскую гостиницу; тот принял это поручение с ликованием, хотя прокладывать в толпе путь было нелегко.

— Подумать только, а мне и невдомек, что подошло время ярмарки, — проговорил он, — хотя, по правде говоря, синьор, удивляться нечему — я ведь до сегодняшнего дня лишь однажды бывал на ярмарке.

— Ты знай прокладывай путь! — буркнул Скедони.

— Так долго тащиться в непроглядной темноте, синьор, — продолжал его спутник, продвигавшийся по-прежнему не глядя, — и вдруг оказаться в таком месте — это

все равно что из чистилища угодить прямо в рай! Ну вот, синьор, все у вас теперь в порядке; вы и думать забыли о старом развалившемся доме и о том, как мы гонялись за человеком, который не собирался нас убивать; но как бы то ни было, мой выстрел сделал свое дело.

— Твой выстрел? — вскричал Скедони, встрепенувшись.

— Да, синьор, я целил поверх вашего плеча; я думаю, вы должны были его слышать.

— И я так думаю, приятель.

— Ах, синьор, здесь такая благодать, мудрено ли, что вы все это выбросили из головы, а заодно и то, что я успел об этом парне рассказать; но верьте мне, синьор, когда я так говорил о нем, у меня и в мыслях не было, что вы с ним заодно. Но так оно или не так, а того, что я о нем собирался выложить, когда вы меня так оборвали, вы, может статься, и не знаете, хотя явно знакомы лучше, чем я себе представлял. Так что в гостинице, синьор, вы уж позвольте, я докончу; история эта длинная, потому что — так уж случилось — мне она известна целиком; когда вы меня прервали — я понимаю, вам тогда было не до того, — я успел рассказать только самое начало, но не важно, я повторю, ведь…

Со словами: «О чем это ты опять?» — Скедони пробудился от обычных своих раздумий, от которых его до сих пор бессильны были отвлечь даже шум и суета ярмарки. Монах велел крестьянину помолчать, но тот чересчур упивался всем вокруг, чтобы послушаться, и продолжал изливать свои чувства все время, пока путешественники медленно продвигались сквозь толпу. На каждом шагу проводнику попадалось что-нибудь новенькое, и, нимало не сомневаясь в том, что его восхищение разделяет каждый, он без устали указывал мрачному, высокомерному монаху на весьма банальные предметы своего восторга.

— Смотрите, синьор, это Пульчинелла; видите, как он глотает горячие макароны! А там, синьор! Там фокусник! О синьор, ну пожалуйста, давайте поглядим хоть минутку на его шутки. Смотрите, вот он уже и обратил монаха в черта — я и глазом не успел моргнуть!

— Тише! И не останавливайся, — распорядился Скедони.

— И я о том же, синьор, потише бы не помешало, в этом шуме мне вас совсем не слышно… Эй вы, тише!

— Слышишь ты или нет, но твой ответ попал в самую точку, — заметила Эллена.

— Ах, синьора, ну разве здесь не лучше, чем там, в потемках, среди гор и лесов? Но что это? Взгляните, синьор, какая красота!

Тут путники попали в плотную толпу, окружившую подмостки, на которых давали представление несколько актеров в причудливых одеяниях, и принуждены были остановиться у подножия помоста. По замыслу пьесе, вероятно, надлежало быть трагедией, но странные жесты, нелепая декламация и ни с чем не сообразные физиономии актеров обратили ее в комедию.

Во время вынужденной остановки Скедони не обращал взгляда на сцену, Эллена нехотя согласилась посмотреть представление, крестьянин же, открыв рот и выпучив глаза, стоял неподвижно как изваяние, хотя никак не мог решить, смеяться ему или плакать; внезапно он обернулся к исповеднику, оказавшемуся из-за тесноты в близком с ним соседстве, схватил его за руку и, указывая на сцену, выкрикнул:

— Глядите, глядите, синьор! Каков негодяй, ну и мерзавец! Смотрите, он убил собственную дочь!

При этих ужасающих словах в душе Скедони, вытеснив гнев, вскипели иные страсти; он обратился к сцене и обнаружил, что актеры разыгрывают историю Виргинии. Как раз в ту минуту Виргиния умирала на руках отца, а он все еще сжимал в руке кинжал, которым убил ее. То, что пережил в этот миг Скедони, послужило едва не достаточным воздаянием за его преступный замысел.

Элле ну также взволновало увиденное — прежде всего разительный, как ей казалось, контраст между поступком персонажа и недавним поведением Скедони; но когда Эллена подняла на него исполненный нежности взгляд, она с удивлением обнаружила, как быстро и непостижимо сменяются его чувства и выражение лица. Уязвленный в самое сердце, исповедник бешено вонзил шпоры в бока лошади, желая убраться подальше от сцены, но бедному измученному животному не под силу было проложить путь через толпу. Проводник, который едва ли не впервые за всю жизнь познал странное упоение разыгрываемой на сцене трагедией, был крайне разочарован необходимостью ехать дальше; к тому же он не мог равнодушно наблюдать, как дурно обращаются с животным, вверенным его заботам; поэтому, издав протестующий возглас, селянин схватил лошадь Скедони под уздцы; тот же, придя в еще большую ярость, принялся хлестать проводника по плечам плеткой. В это время толпа внезапно подалась назад, путь освободился, и вскоре странники без дальнейших приключений оказались у дверей гостиницы.

Скедони пребывал не в том расположении духа, чтобы с легкостью выносить жизненные тяготы; менее всего ему улыбалось с бою добывать себе место в переполненной постояльцами гостинице, но, хотя и не без хлопот, ночлег он все же получил. Селянин, в свою очередь, был озабочен тем, чтобы обеспечить всем необходимым лошадей; Эллена слышала, как он заявлял, что бедная скотина, натерпевшаяся от шпор бессердечного исповедника, должна получить двойную порцию корма и толстенную соломенную подстилку, пусть даже ему самому придется обойтись без постели; девушка воспользовалась первым же удобным случаем, чтобы тайком от Скедони сунуть в руку проводнику единственный оставшийся у нее дукат.