— Юноша, очень скоро тебе предстоит понять, что наши действия неизменно опираются на самые веские основания, и тогда, слишком поздно, ты пожалеешь, что честно во всем не признался. Молчание не поможет тебе утаить от правосудия свой поступок; все, что произошло, известно нам и без твоих показаний; ни скрыть, ни извратить истину тебе не удастся. Твои тайные грехи занесены уже в скрижали Светой Палаты, как если бы то были скрижали твоей совести… А посему вострепещи и преисполнись благоговения. Пойми, что, располагая неопровержимыми доказательствами твоей вины, мы все же требуем признания и что запирательство наказуемо наравне со всеми прочими провинностями.

Вивальди не произнес ни слова, и инквизитор после короткого молчания заговорил снова:

— Ты когда-нибудь бывал в церкви Спирито-Санто, что в Неаполе?

— Прежде чем отвечать, — сказал Винченцио, — я желаю знать имя своего обвинителя.

— Тебе следует помнить, что в этом месте ты не вправе чего бы то ни было требовать, а также — и это общеизвестно — что имя осведомителя хранится в строжайшей тайне от обвиняемого. Кто бы решился исполнить свой долг, когда бы подвергал себя при этом опасности мщения со стороны разоблаченного им злодея? Обвинитель появляется на процессе лишь в исключительных случаях.

— А имена свидетелей?

— Их разоблачения правосудие также не допускает.

— Что же тогда остается обвиняемому? Одно лишь осуждение и приговор? Ни увидеть истца и свидетелей, ни возразить им он не вправе?

— Я слышу чересчур много вопросов и слишком мало ответов. Осведомитель и истец — не одно и то же лицо; Святая Палата, получив донос, выступает в качестве истца, а одновременно и исполнителя правосудия; ее гласный обвинитель излагает перед судом обстоятельства дела и показания свидетелей. Но об этом довольно.

— Как? — вскричал Винченцио. — Священный трибунал совмещает в себе и истца, и свидетелей, и судью? Подобная палата правосудия является не чем иным, как воплощенной мечтой недоброжелателя, вознамерившегося сгубить своего недруга. Вот оружие, поражающее невинность надежнее, чем стилет убийцы! Теперь я понимаю: невиновность мне ничуть не поможет, если для погибели достаточно иметь одного-единственного врага.

— Так у тебя есть враг? — осведомился инквизитор.

Вивальди в этом нисколько не сомневался, однако

прямыми доказательствами того, что врагом его является отец Скедони, не располагал. Арест Эллены заставлял заподозрить еще одно лицо, приписав ему по меньшей мере второстепенную роль в заговоре, главой которого являлся Скедони, но разум Винченцио в ужасе отвергал мысль о том, что его мать, способная на сколь угодно безжалостный поступок в отношении вставшей на ее пути девушки, под влиянием гнева могла предать инквизиции своего собственного сына.

— Так у тебя есть враг? — повторил инквизитор.

— Одно то, что я нахожусь здесь, служит сему доказательством. Но я никому не враг — и потому не знаю, кого должен считать своим врагом.

— Из этого следует, что врагов у тебя нет, — заметил коварный инквизитор, — а обвинение исходит от честного правдолюбца, превыше всего пекущегося об интересах Рима.

Вивальди был поражен изощренным коварством, с каким инквизитор выманил у него на первый взгляд безобидное признание, которое против него же с жестокой ловкостью обратил. Не дождавшись иного ответа, кроме высокомерного и презрительного молчания, чиновник тем не менее, судя по его улыбке, поздравлял себя с триумфом, благо жизнь ближнего представляла в его глазах куда меньшую ценность, нежели удовлетворение собственным искусством — искусством его профессии.

Инквизитор продолжал:

— Итак, ты отказываешься открыть правду? — Ответа не последовало, и он снова заговорил: — Согласно твоим собственным показаниям, у тебя нет врагов, которые могли бы донести на тебя из личной неприязни; помимо того, судя по твоему поведению, тебе известно многое, о чем ты не пожелал говорить; стало быть, выдвинутое обвинение не имеет ничего общего со злостной клеветой. Посему я призываю и заклинаю нашей святой верой: признай чистосердечно свои проступки и тем избавь себя от мер воздействия, кои в противном случае неизбежно будут применены для получения признания до начала суда. Правдивость, и только она, дает надежду на милость нашего праведного трибунала!

Вивальди на сей раз счел необходимым ответить и вновь торжественно удостоверил свою непричастность к вменяемому ему преступлению, равно как и к любому иному правонарушению, подсудному Святой Палате.

Инквизитор снова спросил, в каком преступлении он обвиняется, а вслед за тем приказал секретарю внести его слова в протокол; в это время Вивальди уловил в его чертах некое злорадное удовлетворение, однако не знал, чему его приписать. Когда секретарь закончил работу, Винчен-цио было велено скрепить показания своим именем и званием, чему он и повиновался.

Инквизитор призвал его внять полученному предупреждению и назавтра быть готовым либо к признанию, либо к допросу с пристрастием. По окончании речи он подал знак, и в комнату тотчас вошел тот самый служитель, который привел Вивальди сюда.

— Инструкции тебе известны, — сказал ему инквизитор, — заключенный поступает в твое распоряжение, выполняй свой долг.

Служитель поклонился, и Вивальди в унылом молчании последовал за ним.

Глава 7

Дух Океана призови; пусть он Поднимет бурю! Волны накипают, Вздымаясь в пене, белые валы Бегут по темной зыби; мощный гул Борений слышен. Из полночных туч Покров накинув, Ужас замышляет Преступные деянья. Смутный образ Подобен Смерти, чей таится призрак Во мраке склепа, погружен в раздумья Безмолвные… Смерть выслала гонцов! Доносятся пронзительные клики —

И эхом отозвалось побережье.

Тем временем Эллена, когда ее вынесли из часовни Сан-Себастьян, вынуждена была сесть на лошадь и в сопровождении двоих из похитителей отправиться в поездку, которая, с короткими перерывами, продлилась две ночи и два дня. Определить, куда ее увозят, не было никакой возможности; девушка тщетно вслушивалась, надеясь уловить за спиной топот лошадиных копыт или услышать голос Вивальди, следовавшего, как ее уверяли, той же дорогой.

Лишь изредка тишину нарушали шаги путников; обычно это были селяне, трудившиеся неподалеку на виноградниках или в оливковых рощах; некоторые из встречных направлялись в соседний город на ярмарку. Кавалькада спустилась с гор на обширные низины Апулии, а Эллена по-прежнему ничего не знала о том, что ее ожидает. Небольшую долину, где очутились путешественники, с севера и востока затеняла горная цепь Гаргано, вдающийся в Адриатику апеннинский отрог; пейзаж оживлял раскинутый на долине лагерь, но не военный, а пастушеский: здесь останавливались пастухи, которые вели свои стада в горы Абруццо.

Пастухи своим дикарским обликом мало чем отличались от стражников, сопровождавших Эллену, однако нежное звучание их сельских инструментов — флажолетов и барабанов — свидетельствовало о нравах более цивилизованных. Стражники сделали привал, чтобы подкрепиться козьим молоком, ячменными лепешками и миндалем, и Эллена убедилась, что, как и все встреченные ею ранее горные жители, пастухи гораздо приветливей, чем можно было ожидать по их виду.

Когда идиллический отдых на лоне природы подошел к концу, путь Эллены и ее спутников на протяжении нескольких лиг пролегал в безлюдной глуши; лишь там и сям попадались давние следы человеческого присутствия — башни разрушенных крепостей; полускрытые среди зарослей, они высились на пологих склонах, к которым приближались странники. На исходе второго дня путешествия стражники направили лошадей к лесу, который Эллена давно уже заметила издалека; он одевал кручи горного отрога Гаргано. Путники стали углубляться в лес по тропинке (названия «дорога» она не заслуживала), которую обступали дубы и гигантские — вековые, судя по всему, — каштаны; их тесно переплетенные ветви образовывали почти что сплошной полог. Царивший здесь сумрак и разросшиеся под тенистым покровом подладанник, можжевельник и мастиковое дерево придавали чащобе вид дикий и пугающий.