— Вы правы, дочь моя, — отозвался коварный инок, взором выражая свое восхищение.

— Посему с ним и не следует держать совет, если мы не желаем, как в прошлый раз, натолкнуться на возражения, решительно для нас неприемлемые. Нет, отец мой, все, что говорится в наших беседах, должно быть хранимо от всех без исключения посторонних ушей.

— Хранимо, как тайна исповеди. — Скедони осенил себя крестом.

— Ума не приложу… — вновь заговорила маркиза и настороженно огляделась. — Ума не приложу, — повторила она уже тише, — как избавиться от этой девчонки; эти мысли преследуют меня день и ночь.

— Сие меня изумляет. Возможно ли, чтобы человек, столь безошибочный в суждениях, обладающий умом столь острым и притом неустрашимым, испытывал по этому поводу какие-либо сомнения? Вы, дочь моя, не принадлежите к числу тех слабых натур, чьей смелости хватает на краснобайство, но недостает на деяния. Из положения, в коем вы пребываете, есть лишь один выход; от вашей выдающейся проницательности он не укрылся, а я одобрил его вслед за вами. И мне, проникшемуся вашим же убеждением, теперь, в свою очередь, убеждать вас? Выход один, поверьте мне.

— Этому я и посветила долгие размышления и — признаться ли в своей слабости? — не в силах пока ни на что решиться.

— Возможно ли, дочь моя, чтобы у вас недоставало мужества возвыситься над вульгарными предубеждениями не только в мыслях, но и в поступках? — Видя чаши весов колеблющимися, Скедони не мог не возложить на одну из них свои доводы, хотя бы для того и пришлось сойти с ранее избранных позиций благоразумной сдержанности.

— Если бы известная нам особа была осуждена законом, — продолжал он, — вы бы считали приговор справедливым, но вы не смеете — мне больно это повторять, — не смеете взять правосудие в свои руки.

Маркиза после некоторой борьбы с собой возразила:

— Трудно браться за меч закона, не будучи под прикрытием его щита. И самый доблестный приверженец добродетели заколеблется, не решаясь ступить за черту безопасности.

— Никогда! — с жаром воскликнул духовник. — Добродетель чужда колебаниям, тем она и славна, что не трепещет перед лицом угрозы. Без презрения к опасности никакие моральные принципы не вознесутся до высот добродетели.

Разговор этих двоих, готовых совершить страшнейшее из преступлений, а между тем серьезно рассуждавших, что есть добродетель и каковы ее пределы, вызвал бы, возможно, немалое удивление у какого-нибудь философа; человек же светский не увидел бы в нем ничего, кроме лицемерия, чем доказал бы свою житейскую опытность, но никак не знание человеческого сердца.

Маркиза некоторое время молча раздумывала, а затем повторила подчеркнуто:

— Щит закона меня не укроет.

— Но вас укроет Святая Церковь, — отозвался Скедо-ни, — каковая дарует вам не только защиту, но и отпущение грехов.

— Грехов? С каких пор, отец мой, нуждаются в отпущении грехов добродетель и справедливость?

— Говоря об отпущении грехов, требуемом за совершение акта необходимой справедливости, — сказал Ске-дони, — я старался приспособить свою речь к вульгарным слабостям и заблуждениям. Я должен просить у вас прощения, дочь моя, за то, что, видя, как вы спускаетесь с высот духа и ищете прибежища за щитом правосудия, я, стремясь вас утешить, предложил вам взамен щит совести. Но довольно об этом, вернемся к нашим прежним рассуждениям. Предположим, та, о которой идет речь, лишается возможности усугубить содеянное ею зло, возможности оскорбить честь и достоинство благородной семьи; раньше назначенного ей срока она погружается в вечный сон. Что же здесь грешного или преступного? Напротив — вы постигли сие раньше, а я вслед за вами, — это не более чем законный акт справедливости и самозащиты.

Маркиза слушала со вниманием, и духовник добавил:

— Она не обладает бессмертием; а поскольку, продлевая свои дни, эта особа еще более запятнает честь знаменитого рода, то сама справедливость требует, чтобы оставшиеся годы были у нее отняты.

— Говорите тише, отец мой, — забеспокоилась маркиза, хотя Скедони и без того почти шептал, — двор кажется безлюдным, но за колоннами кто-нибудь может скрываться. Посоветуйте мне, как все это осуществить, ведь ни о чем подобном я не ведаю.

— Приходится допустить, что дело чревато известным риском. Не знаю, кому вы могли бы его доверить. Те, кто делает смерть своим ремеслом…

— Тсс, — прервала его маркиза и попыталась вглядеться в окружающий сумрак, — шаги!

— Это брат, направляющийся в храм.

Несколько минут оба молчали, а затем вернулись к прерванной беседе.

— Наемникам доверяться нельзя.

— Но кто же еще… — прервала монаха маркиза и тут же осеклась. Но недоговоренный вопрос не ускользнул от внимания Скедони.

— Покорно прошу меня простить, но ваша — скажем так — непоследовательность меня поражает. При обнаруженной вами остроте ума как можете вы сомневаться, что идея и ее воплощение идут рука об руку? Нам ли останавливаться перед тем, что мы вне всяких колебаний почитаем правосудным?

— Ах, досточтимый отец, — в волнении проговорила маркиза, — но где я найду друга, подобного вам, — способного не только к обоснованным суждениям, но и к энергичным действиям?

Скедони молчал.

— Такому человеку нет цены, но где же его искать?

— Дочь моя! — выразительно проговорил монах. — Моя приверженность вашему семейству не знает границ.

— Любезный отец, — осознав, что он имеет в виду, пролепетала маркиза, — не знаю, как мне вас благодарить.

— Иной раз молчание красноречивее всяких слов, — многозначительно отозвался Скедони.

Маркиза задумалась, ибо с неменьшим красноречием в ней заговорила совесть. Она пыталась заглушить этот внутренний голос, но он не умолкал. Временами острое сознание своей греховности заставляло ее содрогаться, подобно человеку, который внезапно пробудился ото сна и открыл глаза, только чтобы измерить глубину пропасти, на краю которой стоит. В такие мгновения ей представлялось непостижимым даже то, что она хотя бы на секунду допустила мысль о таком грехе, как убийство. Лукавая софистика речей ее духовного отца вкупе с их непоследовательностью, сразу замеченной маркизой (в отличие от нелогичности собственных высказываний), предстали перед ней во всей своей наготе, и она готова была подарить бедной Эллене жизнь. Но как отхлынувшая волна обрушивается затем на берег с новой мощью, так и низменные страсти вскоре затопили нестойкий рассудок этой женщины, смывая преграды, воздвигнутые осторожностью и совестью.

— Ваше столь лестное для меня доверие… — начал наконец Скедони и после паузы продолжил: — Ваше поручение, ни с чем не сравнимое по важности…

— Да, да, поручение, — прервав его, поспешно заговорила маркиза, — но когда и где, любезный отец? Раз уж необходимость осознана, то чем скорее все свершится, тем лучше.

— Придется выждать удобного случая, — задумчиво отозвался монах. — На адриатическом побережье, в области Апулия, вблизи Манфредонии, имеется дом, который может оказаться удобным для наших целей. Это уединенное жилище на самом берегу, не посещаемое путешественниками, ибо оно скрыто в лесу, тянущемся вдоль побережья на долгие мили.

— А местные жители?

— О дочь моя, если бы их было много, зачем бы мне и вспоминать о столь отдаленных местах? Нет, там обитает лишь один бедняк, добывающий себе скудное пропитание рыбной ловлей. Мне он знаком; я мог бы даже назвать причины, заставляющие его влачить уединенное существование, — но не об этом речь, достаточно того, что он мне знаком.

— А можно ли ему доверять, отец мой?

— Смотря что, дочь моя. Собственную жизнь я бы ему не доверил, но жизнь этой девушки…

— Как? Если он отпетый злодей, то на него нельзя полагаться! Ищите другой выход! Только что вы и слышать не хотели о наемном убийце, а этот человек именно таков!

— Дочь моя, в нашем деле на него можно положиться без оглядки. У меня есть основания так говорить.

— Назовите мне эти основания.