Когда Эллена открыла глаза, ее взгляд сказал Винченцио, что сердце ее не переменилось и что тяготы заточения забылись, стоило ей увидеть его рядом. Эллена пожелала удалиться и, поддерживаемая Вивальди и Оливией, уже приближалась к выходу из церкви. Видя это, аббатиса распорядилась, чтобы Эллену сопровождали только монахини, а затем, спустившись со ступеней алтаря, велела отвести молодого незнакомца в монастырскую приемную.
Вивальди не расположен был повиноваться этому столь бесцеремонно-властному приказанию, но сдался на мольбы Эллены и кроткие увещевания Оливии; простившись на время с возлюбленной, он отправился в приемную для беседы с аббатисой. Вначале он питал некоторые упования на то, что его призыв к справедливости или хотя бы к состраданию не останется неуслышанным, но вскоре убедился: то, что почитает праведным он, отнюдь не представляется таковым настоятельнице, ибо гордыня и гнев вытеснили из ее груди все прочие чувства. Прежде чем перейти к назиданиям, аббатиса упомянула о живейшей дружеской привязанности, неизменно питаемой ею к маркизе, засим последовали сетования на то, что сын подруги, высоко ею ценимой, столь далеко зашел в забвении долга по отношению к родителям, равно как и к сословной чести; аббатиса корила юношу за то, что он унизил себя помыслами о союзе с особой низкого рождения, каковой является Эллена ди Розальба; в конце прозвучали суровые порицания по поводу нарушения покоя монастыря и святости церковного ритуала.
Вивальди покорно и терпеливо слушал ссылки на мораль и приличия из уст особы, которая с полным самодовольством пренебрегала общепринятыми требованиями человечности и справедливости, став совиновницей похищения осиротевшей девушки из ее дома с целью навеки лишить несчастную всех радостей и преимуществ свободы. Но когда аббатиса в тоне резкого осуждения заговорила об Эллене, сопроводив свои слова намеком на жестокое наказание, ожидавшее девушку за публичный отказ принять обеты, терпение слушателя уступило место негодованию, и он бросил в лицо собеседнице горькую и неприкрытую истину о ней самой. Душа, глухая к состраданию, равно глуха и к доводам рассудка, ибо прочно окутана пеленой себялюбия; движимая одной лишь спесью, настоятельница отплатила за перенесенное унижение поношениями и угрозами.
После безуспешного визита к настоятельнице Вивальди ничего не оставалось, как только обратиться к abate1 в надежде опереться на его влияние, а то и на власть, дабы склонить аббатису к уступчивости. Отличавшие аббата кротость и мягкость манер не придавали ему того совершенства, которого ждут от их обладателя, ибо сочетались со слабодушием. Упомянутые качества сходили за добродетели в час веселья, но отнюдь не в годину испытаний, когда они делали аббата игрушкой его же пристрастий. Итак, будучи прямой противоположностью недоброй и вспыльчивой аббатисы, аббат не уступал ей в себялюбии и зачастую, не пытаясь противостоять злу, становился его невольным пособником. Леность и робость, вытекающая из неспособности к ясному пониманию, делали его бессильным; поступки его направляла не мудрость, но осмотрительность; он столь опасался показаться неправым, что редко бывал прав.
Осторожным доводам Вивальди, его горячим мольбам употребить для освобождения Эллены власть настоятель внимал терпеливо; он признал серьезность положения, уверил, что озабочен разладом в семействе Вивальди, и в заключение наотрез отказался предпринять какие бы то ни было шаги в столь деликатном деле. Синьора ди Розальба, сказал он, является подопечной аббатисы, а в вопросах, находящихся в ведении аббатисы, он не вправе требовать у нее отчета. Вивальди продолжал свои мольбы, настаивая на том, чтобы аббат, если уж он не располагает нужной властью, чтобы вернуть домой насильственно увезенную и безвинно ввергнутую в узилище девушку, сделался бы, по крайней мере, ее заступником и ходатаем.
— Но и то, о чем вы сейчас просите, — отвечал аббат, — выходит за пределы моих полномочий, а я взял себе за правило не вторгаться в область юрисдикции других лиц.
— И вы, святой отец, способны равнодушно взирать на то, как у вас на глазах вершится вопиющее беззаконие? Не ступить ни шагу, видя, как приносится в жертву невинность?
— Повторяю, в области юрисдикции других лиц мой удел — повиноваться и лишь в своей собственной — повелевать.
— Что же, власть и правота — нерасторжимы? Добродетель в том, чтобы слепо повиноваться преступным распоряжениям? Но мир ждет твердости, деятельной твердости от тех, кто, как вы, стоит перед выбором: утвердить несправедливость своим согласием или предупредить ее своим сопротивлением. Пусть ваше сердце ответит ожиданиям всего мира, святой отец!
— Пусть бы весь мир погряз во зле, тем больше чести для вас, вознамерившегося его исправить! — с улыбкой сказал настоятель. — О восторженность молодости! Я не ставлю ее вам в укор. Вы благородный странствующий рыцарь, готовый всех и каждого вызывать на бой во имя утверждения своего права защищать добро; беда лишь в том, что вы немного опоздали родиться.
— Восторженное отношение к благу человечества… — начал было Вивальди, но осекся; отчаявшись тронуть сердце, закосневшее в себялюбивой осмотрительности, возмущаясь зрелищем апатии, столь губительной по своим последствиям, он без дальнейших попыток удалился. Юноша понимал, что пришла пора, как ни противилась этому его натура, вступить на путь уловок и хитростей, ибо все прочие возможности были исчерпаны, а невинная жертва предрассудков и гордости маркизы продолжала томиться в руках ее приспешников.
Эллена между тем, удалившись к себе в келью, предалась бурному потоку противоречивых мыслей и чувств, среди которых преобладали, однако, радость и нежность. Засим явились тревога, боязнь, гордость и раздиравшие сердце сомнения. Да, Винченцио сумел разыскать ее в заточении, но что, если он преуспеет в своих попытках вернуть ей свободу? В таком случае им предстоит покинуть монастырь вместе, но против этого, пускай единственно возможного, пути спасения резко восставало ее чувство приличия. Воспоминаний о чванливом высокомерии маркиза ди Вивальди, о властном и мстительном нраве его супруги, а более всего о том глубоком отвращении, какое внушала им обоим сама мысль о родственной связи с нею, было достаточно, чтобы Эллена и думать не могла о вторжении в подобный семейный круг. Гордость, здравый смысл восставали против столь унизительного поступка и призывали ее хранить независимость, а тем самым и достоинство; однако уважение, дружба и нежная привязанность к Вивальди заявили свои права, и Эллена заколебалась, ужаснувшись вечной разлуке, какую неминуемо сулил ей этот благородный порыв. Воспоминания о благословении покойной тетушки, освятившем взаимную склонность молодых людей, несколько успокаивали встревоженную щепетильность Эллены, но их оказалось недостаточно, чтобы полностью вытеснить соображения иного свойства; когда бы не преклонение перед памятью достопочтенной синьоры и не любовь к Вивальди, Эллена сожалела бы о ложном чувстве, ввергшем ее в нынешнее бедственное состояние. Вышеописанные бурные переживания, далеко не отрадные, не властны были, однако, вытеснить сладостные воспоминания о недавней встрече и сознание близости вновь обретенного друга. Нескромная память услужливо воскрешала облик Винченцио, его слова, в коих выразилась прежняя, не умаленная разлукой страсть, и усердно выискивала свидетельства той нежной привязанности, о которой минутой ранее Эллена склонна была лишь сожалеть — более того, зарекалась впредь и думать.
Изнывая в нетерпении, ожидала девушка прихода Оливии, от которой надеялась узнать, к чему привела беседа Вивальди с настоятельницей, а также пребывает ли он по-прежнему в стенах монастыря.
Оливия явилась под вечер с недобрыми вестями, и Эллена, узнав о том, что аббатиса непреклонна и Винченцио пришлось удалиться ни с чем, ощутила, что ей изменяют силы и угасает в зародыше решимость поступиться собственными душевными склонностями во имя спокойствия семейства Вивальди. Объятая горем и унынием, она впервые поняла неведомую ей дотоле силу овладевших ею чувств и в то же время — опасность своего положения. Эллена сознавала также, что, став жертвой беззаконных посягательств со стороны родителей Винченцио, она тем самым получила право считаться с их неудовольствием лишь в той мере, в какой оно не угрожает ее собственному счастью; но это убеждение ей ничем помочь не могло.
