— Ах! — вздохнул Вивальди, завидя врата монастыря. — Что, если она здесь, в двух шагах от меня! Но прочь напрасные надежды, нового разочарования мне не снести; буду искать, и только, без расчета на удачу. И все-таки — если бы Эллена оказалась здесь!

Достигнув ворот, Винченцио поспешно вступил во двор, охваченный волнением, замедлил шаги и стал оглядывать безмолвные аркады. Стоило показаться привратнику, как мнимый пилигрим, опасаясь разоблачения, опустил ниже капюшон, скрестил на груди руки и постарался так придержать свое одеяние, чтобы надежней спрятать лицо. Привратника Вивальди миновал молча и теперь не знал, какая из дорог ведет к священному гроту. Но, не выказав колебаний, юноша тут же двинулся в сторону церкви, величественного здания, стоявшего чуть поодаль от прочих монастырских строений. Высокие своды, протяженные аркады, где лишь изредка бесшумной тенью проплывала фигура монаха или паломника, а затем исчезала, поглощенная темнотой, полная тишина, мерцание свечей на главном престоле, игра огней, придававшая мрачное великолепие надгробиям, — все здесь внушало пришельцу священный трепет.

Последовав за несколькими богомольцами через боковой придел, Вивальди вышел во дворик, над которым нависала громадная скала с пещерой, служившей вместилищем изображения Пречистой Девы горы Кармель. Двор, примыкавший к церкви, со всех сторон ограждался скалами; лишь на юге через узкую расселину открывался далекий вид на окружающие горы. Наблюдателя, выглядывавшего из темного проема, поражало заполненное светом и яркими красками раздолье, которое простиралось вплоть до отдаленных голубоватых, таявших в дымке вершин.

Вивальди взошел в пещеру, где за филигранной золотой перегородкой, в окружении бесчисленных лампад и свечей, покоился украшенный цветами образ Богоматери. На ступенях теснились коленопреклоненные пилигримы, и Вивальди, дабы не привлекать к себе внимания, также склонил колени и стоял так, пока донесшийся из церкви гул органа и низкие голоса хористов не возвестили о начале ранней мессы. Вивальди возвратился из грота в церковь и остался там в дальнем углу. Временами он прислушивался к торжественным гармоническим звукам, распространявшимся под сводами, постепенно угасая. Это была та полнозвучная, чарующая музыка, что оглашает сицилийские храмы в дни церковных торжеств, нередко унося в эмпиреи души охваченных восторгом прихожан. Не в силах снести волнение, порожденное чудесной гармонией, Винченцио собирался уже покинуть церковь, когда музыка внезапно умолкла и взамен ее раздался удар колокола. Вивальди решил, что это заупокойный звон, сопровождающий последнее причастие умирающего. Вдали, в сопровождении мерных глухих ударов колокола, послышались переливы женских голосов, сплетавшиеся с более низкими звуками мужского пения. Мелодия разрасталась в воздухе, такая нежная, такая жалобная, что глубокая печаль, тоска об уходящем друге, пролилась в души внимавших, равно как и в души певших.

Вивальди поспешил к хорам, где полы были усыпаны пальмовыми листьями и свежими цветами. На ступенях алтаря лежал черный бархатный покров; рядом молча свершали действо несколько священнослужителей. Все вокруг говорило о торжественности предстоящего церемониала, а на лицах зрителей застыло выражение напряженного ожидания. Тем временем пение сделалось слышнее и из противоположного придела выступила процессия монахинь.

Когда шествие приблизилось, Вивальди разглядел во главе его аббатису в ритуальном облачении, увенчанную митрой, и внимание юноши привлекла ее величавая размеренная поступь и гордое, хотя и исполненное изящества, достоинство всего ее облика. За настоятельницей следовали монахини, разделившись по степеням; замыкали процессию послушницы с зажженными свечами в руках; их окружали монахини, отличные от прочих своим одеянием.

В отведенном для них месте монахини остановились и выстроились в ряд. Винченцио с замиранием сердца осведомился у кого-то о сути происходящего и узнал, что предстоит пострижение в монахини. Инок, с которым заговорил Винченцио, продолжил:

— Вам ведомо, без сомнения, брат мой, что утро того дня, когда мы справляем торжество в честь Присноде-вы, — это обычное время для принесения священных обетов. Оставайтесь же здесь, дабы созерцать этот обряд.

— А как имя послушницы, которая решилась сегодня посвятить себя Богу? — спросил Вивальди дрожащим голосом, выдававшим его волнение.

Монах сопроводил ответ пристальным взглядом:

— Я не знаю ее имени, но, если вы отойдете со мной немного в сторону, я вам ее покажу.

Вивальди, глубже надвинув на лицо капюшон, молча повиновался.

— Она справа от аббатисы, — прошептал его собеседник, — опирается на руку одной из монахинь. На ней белое покрывало, и ростом она выше остальных.

Вивальди тревожно всматривался в указанную ему фигуру и — то ли потому, что образ возлюбленной всецело владел его фантазией, то ли уверившись в справедливости своей догадки, — уловил в незнакомке сходство с Элле-ной. Винченцио осведомился, как долго эта послушница пребывает в обители, затем задал и другие вопросы, на которые инок не смог — или не посмел — дать ответы.

С каким беспокойством вглядывался Винченцио в окутанных покрывалами монахинь, страшась распознать среди них Эллену, которую жестокое коварство маркизы уже успело, быть может, навсегда отторгнуть от ее земного жениха! С еще большим трепетом старался он рассмотреть лица послушниц, но этому мешала тень от капюшонов и белые покрывала, искусные складки которых представляли взору не меньшее препятствие, чем глухие батистовые пелены монахинь.

Церемония началась с величавой, исполненной страстного красноречия проповеди отца настоятеля; вслед за тем послушница преклонила перед ним колени и произнесла обеты. Вивальди насторожил слух, но тихо произнесенные слова издалека различить было трудно. Богослужение продолжалось, зазвучал хорал, и Винченцио почудилось, будто он улавливает в хоре милый голос Эллены, впервые тронувший его душу в памятный день в церкви Сан-Лоренцо. Юноша вслушивался, не решаясь перевести дыхание, и в жалобном отклике монахинь вновь, мнилось ему, прозвучал знакомый голос.

Вивальди пытался овладеть собой и терпеливо дождаться, пока ему откроется истина, и, когда священник готовился сменить белое покрывало послушницы на черное, пугающее предчувствие, что в одеянии Христовой невесты сейчас предстанет перед ним Эллена, едва не заставило юношу броситься вперед и тем выдать себя с головой.

Но вот белое покрывало было наконец снято, и показалось лицо — прелестное, но чужое. Вивальди вздохнул полной грудью и сравнительно спокойно стал дожидаться конца церемонии; однако в торжественном хоровом пении, заключившем облачение новоиспеченной монахини в черное покрывало, распознал, на сей раз уже с уверенностью, голос Эллены. Этот голос — горестный, слегка дрожавший — в одно мгновение утвердил над влюбленным сердцем свою магическую власть.

Церемония завершилась, началась другая — посвящение в послушницы, как сказал сосед Винченцио. Две монахини подвели к алтарю молодую женщину, и Вивальди показалось, что на сей раз он видит Эллену. Когда священник начал произносить обычные в таких случаях увещевания, девушка приподняла короткое покрывало, явив присутствующим лицо, в котором слились воедино кроткая печаль и неземная красота, потом возвела к небу залитые слезами глаза и жестом показала, что желает говорить. Это была Эллена ди Розальба.

Священник пытался продолжать свою проповедь.

— Перед лицом всей конгрегации я заявляю протест, — торжественно возгласила Эллена. — Меня привели сюда, дабы я произнесла обеты, которым противится мое сердце. Я протестую…

Нестройный гул голосов прервал девушку, и в ту же минуту она заметила Вивальди, ринувшегося к алтарю. Эллена на мгновение застыла, потом с мольбой простерла к юноше руки, закрыла глаза и рухнула бы на пол, если бы ее не поддержали те, кто стоял рядом и кто тщетно пытался помешать Винченцио приблизиться и оказать ей помощь. Он склонился над Элленой и произнес ее имя с такой нежностью и болью, что тронул даже сердца монахинь, а в особенности Оливии, которая усерднее всех прочих старалась привести в чувство свою юную подругу.