Служители, однако, поспешно положили конец этому разговору; Скедони отвели обратно в камеру, а затем и Вивальди был возвращен в убогую свою темницу.

Разлучаясь с хозяином, Пауло вновь впал в неистовство; Вивальди умолял трибунал дозволить слуге разделить его заточение, однако встретил решительный отказ, и ему ничего не оставалось, как только попытаться умерить бурное отчаяние Пауло. Пауло бросился к его ногам, проливая обильные слезы, но сохраняя полное молчание. Поднявшись, он обратил немой взгляд на Вивальди, словно желая сказать: «Дорогой хозяин! Мы больше никогда не увидимся!» — и уже не сводил с него печальных глаз до тех пор, пока не покинул зал трибунала.

Вивальди, несмотря на то что у него самого было множество причин горевать, не мог выдержать жалобный взгляд бедняги и отвел глаза в сторону, однако, направившись к выходу, то и дело оборачивался, пока двери не скрыли от него преданного слугу.

Когда Вивальди покинул зал, он обратился с просьбой, хотя и заведомо безнадежной, к служителям, умоляя их переговорить со стражниками, охранявшими Пауло, и просить оказать ему все допустимые послабления.

— Никаких послаблений, — ответил один из служителей. — Хлеб и воду им дают, да еще позволяют вволю разгуливать по своей камере.

— Неужели никаких? — воскликнул Вивальди.

— Ни малейших, — повторил служитель. — Ваш слуга и без того чуть-чуть не погубил одного из стражников; разговорился с ним по душам, втерся в доверие, а тот — по молодости лет — возьми да и принеси ему свечу, перо и чернила; к счастью, дело раскрылось, прежде чем дошло до беды.

— И что сталось с этим честным малым? — спросил Вивальди.

— Честным малым? Да какой же он честный малый, синьор, если не способен блюсти свой долг?

— Его наказали?

— Нет, синьор. — Служитель замолчал и пугливо огляделся на оставшийся позади коридор, проверяя, не видит ли кто, что он беседует с узником. — Нет, синьор, у него еще на губах материнское молоко не обсохло, и на первый раз его простили — отправили сторожить человека, менее способного задабривать.

— Пауло, наверное, его смешил? Чем же еще он мог его задобрить?

— Какое там, синьор, что вы! Пауло заставил его плакать, а это ничуть не лучше.

— Неужели! Стражник, вероятно, пробыл с ним совсем недолго.

— Месяц или около того, синьор.

— Но чем же все-таки он его задобрил? — настаивал Вивальди. — Дукатом?

— Дукатом? — вскричал служитель. — Ни единым па-оло!

— А ты в этом уверен? — проницательно переспросил Вивальди.

— Конечно же, синьор. Целый дукат для такого парня; он того не стоит!

— Зато его начальник стоит вполне, — тихо прибавил Вивальди, вкладывая в руку служителя монету.

Служитель не произнес ни слова, но деньги спрятал — и разговор на этом прекратился.

Вивальди подкупил служителя с целью облегчить участь Пауло; о себе он думал меньше всего: собственное отчаянное положение совершенно перестало его заботить. Теперь Вивальди до глубины души был взволнован самыми противоположными чувствами: обрадованный тем, что Элле-на находится в безопасности, он томился в то же время тягостнейшими раздумьями, вызванными заявлением Ске-дони. Слишком ужасна была мысль, что Эллена — дочь убийцы, что отец Эллены осужден на позорную казнь и что он сам, пускай непреднамеренно, способствовал вынесению этого приговора! Избавления от мук юноша искал в попытках найти причины, побудившие Скедони прибегнуть к лживой выдумке; единственным правдоподобным объяснением могла послужить только жажда мести; но даже в этом Вивальди начал сомневаться, когда вспомнил, что духовник заверил его в полном благополучии Эллены; не видя эгоистического расчета, стоявшего за этим заверением, Вивальди решил, что Скедони наверняка не сказал бы об этом, если бы таил против него зло. Однако представлялось довольно вероятным, что сама эта весть, принесшая ему такую отраду, была ложной и сообщена была единственно для того, чтобы по обнаружении истины причинить еще большее страдание! Не находя себе места от тревоги, отнимавшей у него всякую способность рассуждать здраво, Вивальди перебирал все мыслимые и немыслимые догадки и в конце концов склонился к мнению, что в данном случае Скедони все же сказал правду.

Но сказал ли он правду о своем кровном родстве с Элленой? Этот вопрос пробуждал в душе Вивальди вихрь различных предположений; содержание этого сообщения было слишком удивительно, чтобы внушить полное доверие, и слишком ужасно, чтобы даже предположение о нем не внушало страха.

Глава 9

Монахиня, о чем тоскуешь ты?

Что плачешь, в небеса с мольбою глядя? И отчего поблек румянец нежный —

И лик твой уподобился лилее Под тусклою луною?¹

Пока в подземельях римской инквизиции разворачивались все эти события, Эллена пребывала в обители Санта делла Пьета, ничего не зная ни об аресте Скедони, ни о положении Вивальди. Эллене было ясно, что духовник намеревается признать ее своей дочерью, и она догадывалась о причинах его отсутствия; однако, хотя Скедони и велел ей не ждать его возвращения раньше, чем будет покончено со всеми приготовлениями, он обещал в то же время известить ее о себе письмом и сообщить, как обстоят дела ¹² у Вивальди; непредвиденное молчание духовника повергало девушку в недоумение; она строила всевозможные догадки — впрочем, менее пугающего свойства, нежели предположения Вивальди на ее счет; молчание же самого Вивальди представлялось ей и вовсе непостижимым.

«Винченцио содержат в заключении, должно быть, весьма строгом, — говорила себе опечаленная Эллена, — если он не в состоянии успокоить меня хотя бы несколькими строками. Или, быть может, сломленный беспрерывным сопротивлением, он покорился воле родственников и согласился забыть меня… Ах, зачем же я предоставила решать свою судьбу другим и не решила ее сама?»

Так Эллена осыпала себя упреками, порожденными уязвленной гордостью, не вязавшейся с проливаемыми ею слезами; втайне девушка была убеждена, что Вивальди не мог так легко от нее отречься, и эта мысль приносила ей отрадное утешение. Однако тут же новые опасения приходили ей на ум: а что, если он заболел? Что, если он умер?

В подобных смутных, мрачных предположениях протекали дни Эллены; рукоделие не прогоняло их, и даже музыка ни на единый миг не могла своими чарами рассеять горестные раздумья; тем не менее Эллена неукоснительно выполняла все обязанности монахинь и даже виду не подавала, будто чем-то встревожена; никто из окружающих и не подозревал о сокровенном источнике ее горестей; хотя веселой Эллена не выглядела, но наружное спокойствие ни разу ей не изменило. Самый утешительный — и, наверное, самый грустный для нее час наступал, когда на закате она могла незаметно выбраться на открытую террасу среди скал, которые высились над монастырем и были частью его владений. Там, в одиночестве, свободная от тесных пут условностей, налагаемых пребыванием в обществе, Эллена отдавалась ничем не стесненным размышлениям. Под сенью сквозной листвы акаций, под могучими и величественными кронами платанов, чьи ветви колебались над многоцветными верхушками утесов, Эллена смотрела вниз, на безмятежное великолепие залива, и предавалась воспоминаниям — печальным и в то же время сладостным — о многих счастливых днях, проведенных ею у этих бирюзовых вод и на побережье вместе с Вивальди и ныне покойной тетушкой Бьянки; и каждая подробность пейзажа, связанная с хранимыми памятью событиями и скрадываемая расстоянием, воскрешалась воображением и расцвечивалась сердечной привязанностью гораздо ярче, чем в действительности.

Однажды вечером Эллена засиделась на террасе дольше обыкновенного. Она наблюдала, как последние лучи скользят по вершинам гор на горизонте и как постепенно темнеет берег внизу; наконец солнце погрузилось в волны — и все краски разом исчезли; один только приглушенно-пурпурный оттенок разлился по водной глади и небесному куполу, смешав в неясной дымке малейшие черточки ландшафта. Крыши и тонкие шпили монастыря Санта делла Пьета — с церковной колокольней, горделиво высившейся надо всеми прочими строениями, — быстро таяли, растворяясь в сумерках, однако торжественный предзакатный отблеск придавал ансамблю такое величие и так полно гармонировал с ним по стилю, что Эллена долго была не в силах отвести от этой картины восхищенного взгляда. Внезапно в неверном свете сумерек Эллена заметила непривычно большое сборище: чьи-то фигуры мелькали внутри главного монастырского двора; вслушавшись, она различила, как ей показалось, говор множества голосов. Белое одеяние монахинь издали бросалось в глаза, но различить, кто именно принимал участие в суматохе, было непросто. Вскоре толпа рассеялась, и Эллена, которой любопытно было выяснить, что там произошло, приготовилась вернуться в монастырь.