Спалатро объяснил свое желание встретиться с духовником следующим образом: прослышав, что Скедони жительствует теперь в Риме, он отправился туда будто бы с намерением облегчить совесть признанием во всех грехах, а также уличить в преступлении Скедони. Это, впрочем, не совсем соответствовало истине. На самом деле Спалатро собирался выманить у Скедони побольше денег; Скедони же полагал, что обезопасил себя от любых происков со стороны сообщника, направив его по ложному следу, — и мог ли он предполагать, что уловка, посредством которой он заставил Спалатро искать его вместо Неаполя в Риме, обернется против него самого и поможет огласке его преступлений.
Спалатро неотступно следовал за Скедони до того самого городка, где духовник провел первую в дороге ночь; далее, обогнав его, Спалатро добрался до виллы ди Камб-руска и там дожидался появления Скедони в укрытии среди развалин. Причины, побудившие Спалатро к скрытности, заставляли подозревать, что он готовит покушение на жизнь Скедони; сам Скедони считал, что, ранив сообщника, спасся от возможного убийцы. Спалатро, однако, сумел настолько оправиться от ран, что пустился в путь по направлению к Риму, тогда как духовник свернул с перекрестка на дорогу к Неаполю.
Усталость после долгого путешествия, проделанного главным образом пешком, ввергла раненого Спалатро в жестокую лихорадку, которая положила конец не только его странствию, но и самой его жизни; перед смертью он снял с души тяжкое бремя вины полным покаянием. Призванный к одру умирающего священник был испуган важностью признания и пригласил, поскольку оно касалось ныне здравствующего лица, в качестве свидетеля своего собрата. Этим свидетелем был отец Никола, прежний друг Скедони, по характеру своему склонный радоваться любым известиям, которые могли бы повести к наказанию человека, чьи усиленные посулы обернулись для него горьким разочарованием.
Теперь Скедони стало ясно, что все его умыслы против Спалатро потерпели поражение, хотя некоторые из них до сих пор оставались скрыты под покровом тайны. Следует вспомнить, что, расставаясь с крестьянином-проводником, исповедник вручил ему стилет — для защиты, как он сказал, от нападения Спалатро, буде тот встретится ему на дороге. Острие клинка было смочено адом — даже легкая царапина неминуемо влекла за собой гибель. Скедони многие годы втайне не расставался с этим смертоносным оружием — по причинам, известным ему одному. Передавая проводнику стилет, он уповал на то, что при столкновении крестьянина со Спалатро его сообщник будет убит и, таким образом, навсегда минует угроза разоблачения, поскольку второй убийца, нанятый Скедони, давно уже лежал в могиле. Все расчеты Скедони рухнули: Спалатро крестьянин не повстречал, а роковой клинок потерял по дороге домой, нарушив планы исповедника, который, обнаружив, что крестьянин догадывается о кое-каких его неблаговидных деяниях, желал бы, чтобы тот постоянно держал его при себе на случай нечаянного ранения. Не имея возможности привязать стилет к платью, крестьянин уронил его в воду, когда перебирался вброд через стремительный ручей.
Исповедь убийцы ошеломила Скедони, но потрясение его многократно возросло, когда вперед выступил новый свидетель, в котором он узнал собственного престарелого домочадца. Джованни признал в Скедони Ферандо, графа ди Бруно, которому прислуживал не один год после смерти его старшего брата. Показания его этим не ограничились: он рассказал и о кончине супруги Скедони. По словам Джованни, он помог перенести графиню в спальню после того, как Скедони ударил ее кинжалом; Джованни присутствовал также и на похоронах госпожи в церкви Санта дель Мираколи, принадлежавшей монастырю поблизости от резиденции ди Бруно. Далее Джованни подтвердил, что врачи констатировали смерть графини от последствий полученного ранения; сообщил он и о том, что сам был свидетелем бегства хозяина, когда графиня была еще жива: он исчез сразу после совершенного им убийства и с тех пор ни разу более не появлялся в своих владениях.
Инквизитор спросил, принимались ли родственниками покойной графини какие-либо меры, чтобы отыскать преступника и привлечь его к ответу.
Свидетель указал, что графа очень долго повсюду разыскивали, но без малейшего результата, и дело было само собой постепенно прекращено. Это заявление вызвало неудовольствие судей: члены трибунала хранили молчание, словно пребывая во власти колебаний; затем главный инквизитор обратился к свидетелю:
— На чем основана твоя уверенность в том, что находящееся перед нами лицо, именующее себя отцом Скедо-ни, действительно является графом ди Бруно, твоим бывшим хозяином? Ведь ты, по твоим же словам, на протяжении долгих лет ни разу с ним не виделся.
Джованни с готовностью пояснил, что, несмотря на изменившуюся со временем внешность графа, он сразу его узнал — и не только графа, но и исповедника Ансаль-до, который часто посещал дом ди Бруно, хотя его сильно изменили возраст и духовное одеяние.
Глава трибунала, казалось, усомнился в данном свидетельстве, однако Ансальдо подтвердил, что видел Джованни в числе графской челяди, хотя самого графа вспомнить не может.
Главный инквизитор высказал недоумение по поводу того, что Ансальдо помнит лицо слуги, а лицо графа, с которым он тесно общался, изгладилось из его памяти. На это Ансальдо возразил, что бурные страсти Скедони, обуздываемые строго аскетическим образом жизни, безусловно должны были заметнее повлиять на его облик, нежели на облик Джованни свойственные слуге характер и привычки.
Скедони — и не без оснований — был совершенно ошеломлен при появлении свидетеля, чьи неопровержимые показания настолько укрепили и прояснили другие показания, что побудили трибунал вынести подсудимому смертный приговор — как братоубийце; одного этого обвинения было достаточно для вынесения смертного приговора, и потому трибунал воздержался от разбирательства дела, связанного с убийством графини.
Смятение, проявленное Скедони при виде Джованни и во время его рассказа, сменилось полным наружным спокойствием, едва только участь духовника была безоговорочно решена; во всяком случае, ужасающий приговор как будто бы не произвел на него ни малейшего впечатления. С этой минуты и вплоть до самого конца выдержка более ни разу не изменяла Скедони.
Вивальди, слышавший этот приговор, был потрясен неизмеримо сильнее осужденного; исполнив требование отца Николы, приведшее к разоблачению преступлений Скедони, он не имел возможности поступить иначе, но теперь ощущал себя таким несчастным, словно сам своим свидетельством обрек ближнего на казнь; а что бы он почувствовал, если бы знал, что Скедони — отец Эллены ди Ро-зальба! И эти чувства ему вскоре пришлось испытать! Даже и здесь, напоследок, сжигавшие Скедони страсти обнаружились еще раз: покидая зал трибунала и проходя мимо Вивальди, он бросил ему: «Во мне ты убил отца Эллены ди Розальба!»
Скедони произнес эти слова, не питая ни малейшей надежды на то, что вмешательство Вивальди — тоже узника — может хоть каким-то образом смягчить приговор, вынесенный инквизицией; нет — он желал покарать Вивальди за причастность к показаниям, определившим его участь, и выбрал едва ли не самый изощренно мучительный способ мщения. В намерении своем Скедони преуспел как нельзя более.
Поначалу, впрочем, Вивальди воспринял эти слова как отчаянную попытку обреченного избежать суровой власти закона и, забыв при упоминании имени Эллены обо всякой осторожности, громко потребовал сообщить, где она сейчас находится. Скедони, с пугающей язвительно-торжествующей улыбкой, молча прошествовал было мимо юноши, но Вивальди, не в силах мириться с неизвестностью, обратился к трибуналу с мольбой разрешить ему, хотя бы совсем недолго, переговорить с осужденным; просьбу удовлетворили с величайшей неохотой, да и то только при условии, что разговор будет происходить у всех на глазах.
На расспросы Вивальди об Эллене Скедони ответил лишь одно — что она его дочь; торжественность, сопровождавшая это заявление, хотя и не убедила Вивальди, но вызвала у него мучительные страхи и сомнения; тогда духовник, решивший, что будет благоразумнее не скрывать более местонахождения Эллены, дабы заручиться поддержкой семьи Вивальди, ради этого смягчившись и отказавшись от жажды мести, сообщил, что она нашла приют в монастыре Санта делла Пьета; при этом известии радость на время затмила в сознании Вивальди все прочие соображения.
