В другое время я бы, конечно, отчитала Люську: хорошенькое дело — пионерка подслушивает! Но новости были такие, что Люськино поведение меня даже не возмутило. Наоборот, я ее укорила:
Что ж ты через окно не могла?
Умница! Да папка ставню снаружи закрыл на засов. Что он тебе, дурак, что ли?.. А то бы давно прибежала.
Ладно. Ближе к делу.
Ой, такое дело, такое дело!.. В общем, чуть свет все они ушли в лес. И милиция тоже. И Петя-футбо-лист, конечно. А знаешь, кто их повел? Угадай. Федька Погореловский, вот кто!
Он же чокнутый! Хорош проводник.
Зато он в лесу каждое дерево знает, каждую тропку...
Куда они, интересно, пошли?
Точно не знаю. Только слышала, что начальник все твердил про Змеиную гору.
Это где Захариха рыжики собирает?
Откуда я знаю, что она там собирает. Ну, я побежала. Мне же ботанику сегодня сдавать, а я ни в зуб ногой. Пойду подзубрю.
Люсь, что услышишь, сразу прибеги, ладно?
Ладно! — крикнула Люська уже за окном.
Я буквально изнывала в тревожном ожидании. Не отходила от окна до тех пор, пока тетя Паша не пригрозила отшлепать меня мокрой половой тряпкой. Пришлось лечь.
Около двенадцати со стороны Новоржевской дороги послышалась далекая стрельба. Сначала редкая, потом чаще. Залаял пулемет, и опять сухие винтовочные залпы: бах-бах-бах! И так около получаса. А потом стрельба прекратилась. На улице стало тихо, а в больнице, наоборот,— необычно шумно. В коридоре пронзительно кричала тетя Паша, на свой лад успокаивая больных. Кого-то громко и очень сердито отчитывал Наум Исаич, хлопали скрипучие больничные двери, истерично плакала какая-то женщина. И никто не хотел обедать, и никто не признавал святого «мертвого часа». Больные толпились в коридоре и на крыльце, шептались, переговаривались и даже перекликались, как в лесу:
Кум Семен!
Аюшки?
Как кумекаешь, что это могет быть? Ученье?
Не слышу, кум! Зепай шибче.
Да ты иди сюды!
— Кой ляд «сюды»? Костыль кто-то уволок...
Наум Исаич послал тетю Пашу на разведку. Та отсутствовала больше часа, а возвратившись, заблажила еще на крыльце:
— Голубчики, поймали! Слава богу, поймали. Видимо-невидимо. А наших много не то подранили, не то до смерти убили...
— Да кого хоть?
— Известное дело — милицию!..
Вот и все результаты разведки. Кого поймали? Сколько их? Кого не то подранили не то убили?.. Но, как ни странно, тети Пашино сообщение успокоило больных. Посудачив с четверть часа, все разошлись по палатам, и в больнице водворилась обычная тишина. И опять надо было ждать! Ну не досада ли? Вот уж недаром говорится: «Хуже нет докуки, чем ждать или догонять...» И Тоня не идет! Уж не пострадал ли в стычке Петя-футболист? Он такой — прятаться за чужие спины не станет. Тогда Тоне не до меня...
И вдруг истеричный вопль на всю больницу:
— Раненого привезли! — И опять загудел, зашумел, ходуном заходил скрипучий и звонкий больничный дом.
Ах какая досада — костыля нет! Разве тут улежишь? А... была не была! Я решила доскакать до крыльца на одной ноге.
Едва я встала на здоровую ногу, опираясь обеими руками о табуретку, как тут же снова шлепнулась на койку. От неожиданности. На пороге моей палаты внезапно, как привидение, возник Ленька Захаров!..
В рослом парне в ладно пригнанной пограничной форме я едва узнала своего одноклассника. А узнав, только и могла сказать:
Ленька!..
Ленька усмехнулся:
Он самый. Наше — вам.
Откуда ты взялся? Где пропадал?
Где был — там след. Где не был—там нет. Не прогонишь?
Сиди. Места не жалко...
Мамка-то моя — контра!
А ты при чем?
При том, что Захарихиным сыном считаюсь. А я ее ненавижу! — Ленькины карие глаза полыхнули злыми огоньками.
— Лень, нельзя так. Она ж тебе мать...
А ты почем знаешь? Может быть, я такой же Захаров, как ты Иванова. Скажи по-честному, я хоть каплю на нее похож?
Так и я же на свою маму нисколько не похожа.
Сравнила! Тебя мать бьет?
Что ты!
— Вот то-то! А Захариха меня маленького с утра до вечера лупила. Веревкой мокрой, сковородником. Чем попало... По три дня хлеба не давала. Закроет в темный чулан и уйдет из дому. Сиди ори, пока осипнешь. Родные матери так делают?
Все-таки она ж тебя вырастила...
Дура! Сам я вырос. Потому что двужильный. С пяти лет сам себя кормлю. И хватит об этом. Отрекаюсь. Вот в газету написал. — Ленька вытащил из кармана гимнастерки вчетверо сложенный листок.— Сегодня же отнесу.
Заявление было нескладным и запальчивым, но тем не менее я сразу поверила, что писалось оно от души. Ленька просил не считать его матерью арестованную гражданку Захарову, контрреволюционерку и врагиню советской власти. «А фамилию мне прошу дать другую: Леонид Пушкинский...»
Пока я читала, Ленька не спускал с моего лица настороженного, испытующего взгляда. Не смеюсь ли? Но мне было не до смеха.
Да... — Это все, что я могла сказать по поводу Ленькиного решительного заявления.
Думаешь, не примут? — Теперь Ленька глядел на меня с вызывающей усмешкой.
Откуда я знаю? Не петушись. Лучше с Анной Тимофеевной да начальником милиции посоветуйся.
А я с командиром погранзаставы советовался! — задиристо сказал Ленька. — Это тебе что? Не советчик? Он мой закадычный друг. Ясно?
Ясно-то ясно... А где ж ты все-таки был?
У пограничников. Вот это хлопцы! Понимаешь, я в Пскове не на тот поезд ненароком сел. Ну меня и сняли с буфера в погранзоне, как мерзлого цуцика.
Как же так? Ведь тебя ж искали!
А я пограничникам фамилию соврал. «Сидоров»— и все. Только недавно признался. Думал, думал да и признался. Пограничники такой народ, что все равно дознались бы.
Лень, только по-честному. Почему ты убежал?
А я всегда по-честному. Долго рассказывать. Как-нибудь в другой раз.
А ты покороче. Ну, Лень!..
Вот пристала. Струсил. Потому и удрал. Устраивает?
Я засмеялась.
— Ври больше. Струсил? Так я тебе и поверила.
Ленька пожал худыми плечами;
— Не хочешь — не верь. Пашки Суханина я испугался.
Где ж он тебя поймал? •
Да не он меня, а я его! К Захарихе он заявился. К ней и всегда-то мужики ходили самогонку лакать. А тут с осени повадились гости ночью приходить. Мужики какие-то ненашенские. И все «шу-шу-шу». А когда твою мамку подстрелили, я и стал кумекать, что к чему. Пожар вспомнил да как почту обстреляли. Раа просыпаюсь, слышу опять «шу-шу-шу...». Глядь — мать честная: Пашка Суханин за столом сидит. Мне б, дураку, промолчать, а я закричал Захарихе: «Так вот ты, контра, с кем водишься?!» Ну, понятное дело, меня с печи стащили за шкирятник. Захариха шипит: «Донесешь?» Я молчу, а Пашка посмеивается: «Жить хочет — не донесет». А Захариха: «Пикнешь — убью! Сонного топором зарублю!» А ты говоришь — мать... Ну я и удрал.
С минуту мы молчали. Я призадумалась, пытаясь по-честному оценить Ленькин поступок. Так и не нашла ему оправдания. Выходит, и в самом деле трус? Ну хоть бы был девчонкой, а то этакий верзила!.. Если бы все стали удирать, то... Павлик Морозов небось не удрал. Ни'отца, ни деда не испугался. Погиб, но не струсил. Совсем недавно кулаки убили пионера-героя. Теперь его вся страна знает. И я бы не. удрала.
Я укорила Леньку:
Эх ты! В милицию не мог сходить? Ведь знал же, знал, что Пашку ищут еще с пожара...
Побоялся, что Чижов не поверит. Не любил он меня. Я ж ему что ни день досаждал. В колонию он меня упечь грозился. Потому и не пошел к нему...
А почему ты Анне Тимофеевне не рассказал?
Э-э-э... Ничего ты не понимаешь. Ну и не жить бы ни ей, ни мне.
Никого она не боится! И у нее это самое... Шашка есть. Боевая.
Ленька насмешливо сощурился!
С тобой разговоры разговаривать — все равно что в ступе воду толочь. А мне некогда. Меня товарищ Пузанов ждет. У нас с ним дела особые. — Ленька заметно важничал. Одернул гимнастерку, поправил яркую бляху ремня и даже погляделся в маленькое карманное зеркальце. И чуб расчесал крошечной костяной расческой. Ну и ну!..
