Валентина Чудакова
Валентина Чудакова
Коменданты, интенданты...
Рассказ
По подходам к переднему краю фашисты лупят без передышки. С каждым залпом мы с начфином зарываемся носом в песок и, едва пролетают горячие осколки, поднимаемся, как по команде. И опять ложимся. Вскакиваем. .Бежим. Ползем. И снова — носом в сыпучий песок. Начфин тихонечко охает, жалуется в пространство:
«Сердце...» Он дышит мне в затылок, как паровоз под парами, но не отстает. Чуть впереди отфыркивается и отплевывается наш сопровождающий — молодой боец из разведроты. В секунды затишья он вполголоса, но от всего сердца кроет Гитлера и всю его свору, да так, что меня не вовремя одолевает смех. А начфин сердится: «Ишь как тебя разбирает. Ну что смешного?» Укоряет разведчика: «Фу, срамник! Уши пухнут...»
Сам он соленых слов не употребляет. Возраст не тот, да и должность, так сказать, обязывает. Лицо солидное: начфин всего полка, в звании старшего техника-интенданта. А я — рядовой: не то писарь, казначей, не то кассир, не то адъютант при товарище начфине, и мне, на мой взгляд, не обязательно выглядеть солидным.
Но в общем-то мой начальник человек симпатичный; добродушный, вежливый, хотя и не без странностей.
Во-первых, копун он несусветный. Каждую бумажку по десять раз с места на место перекладывает. Каждую пачку денег пересчитывает трижды. И даже после меня считает. Не от недоверия, а так, по многолетней укоренившейся привычке.
Во-вторых, начфин рассеян донельзя. Вечно что-нибудь ищет: то портянки, то ремень; то усядется на собственную пилотку, а я. ее ищу; то мы оба ищем его очки, которые он сам же вздыбил на свою рыжую шевелюру с проседью.
Не теряет мой начальник только свой портфель: солидный, как и его владелец, с крутыми лоснящимися боками, с двумя медными замками, набитый туго-туго. И этот свой походный сейф начфин никому не доверяет. Во время сна употребляет его вместо подушки, на нем же обедает и работает, как на переносном столе. И даже, смешно сказать, носит свой портфельчик в такое место, куда люди вообще без всего ходят... Так ни на минуту из рук и не выпускает. Нельзя! В портфеле не только все личное добро начфина. Там деньги. Немалые. Не свои,— казенные. Денежное содержание строевому составу полка. Эти деньги нам срочно предстоит выдать прямо на переднем крае. Ни к чему иметь при себе такую обузу. Фашисты наседают со всех сторон. Мало ли что может случиться.
Прикинув в уме, сколько же времени при темпах работы моего начальника нам потребуется на эту несложную операцию, я ухмыляюсь. Да!.. Таки это будет «срочно»!., Боюсь, что от такой арифметики нам не поздоровится: или начальство влепит по первое число, или фриц где-нибудь на дороге прищучит...
Своей тревогой я поделился с начфином. Не подействовало. Ответил невозмутимо:
— Торопливость нужна при ловле блох. А денежки счет любят. Будем выдавать по всем правилам.
Ну что ж? По правилам так по правилам. Спорить не будешь. Су-бор-динация не фунт изюму.'
И вот мы пробираемся на передний край.
Перед нами какая-то речушка. Не широкая и, очевидно, не глубокая. Но вброд не перейдешь. Берега крутые, почти отвесные. Над речушкой повис игрушечный мостик. По мостику фланкирующим огнем хлещут вражеские пулеметы. От резных перилец в мутную воду щепки летят.
— Ложись! — Легли.
Сквозь толстые стекла очков начфин глядит на меня вопросительно и тревожно:
— Что делать?
В ответ я пожимаю плечами.
Но ведь надо же идти, черт возьми!
Надо,— соглашаюсь.
Может, обойдем? Возьмем правее. Или левее?
Не знаю. Карта у вас есть?
Какая карта? Что я, строевик, что ли?
Так как же идти наобум! Еще к немцам затешемся...
Да... — неопределенно протянул начфин и тут же к сопровождающему разведчику:
Веди на другую переправу!
Другой переправы нет,— возражает тот.
Да как же наши-то переправляются?
Днем никак. Только ночью.
Ну и порядки! — возмущается мой начальник. — А если надо?
А если надо, то вплавь. Пули-то до воды не достают.
И верно. Тут и я сообразил, что свинцовые струи хлещут только по мостику. А водная гладь — мертвое пространство. Берега укрывают. «Вплавь так вплавь»,— тут же решаю я, не советуясь со своим медлительным начальником. Передаю свой карабин разведчику и протягиваю к портфелю руки:
Давайте перевезу.
Ой нет! — Начфин заключает свое сокровище в объятия: силой не вырвешь.
Что «нет»? Мне ж способней, чем вам!
Нет! Ни в коем случае. А если утопите? Отвечать-то мне. Это же деньги!
Я утрачиваю вежливость:
Черт с вами! Везите сами. Идите первым. Мы подстрахуем.
Нет! Не могу! Никак не могу.
Чего «не могу»? Трусите, что ли?
Не смейте меня оскорблять! Я... я... я плавать не умею...
Я окончательно выхожу из себя:
— Тьфу! С этого бы и начинали, нелепый вы человек! Битый час толчем воду в ступе! Лучше б я один пошел, давно б дело было сделано...
Начфин от обиды бурно дышит. Но молчит. А я вполголоса совещаюсь с разведчиком:
Друг, ты хорошо плаваешь?
А тут и плыть нечего. Раз-два — и там.
Тогда так. Ты перевозишь оружие. Я — портфель. Потом быстренько возвращаемся и переправляем товарища начфина. Лады?
Парень осторожно хихикает в кулак:
— Этакого-то кабана? А не утопим?
Я тычу его под ребро:
— Цыц, разведка. Некрасиво. Перевезем. Ты под одну руку, я под другую...
Но тут взрывается начфин. С неожиданным для своей комплекции проворством он вскакивает на ноги и, прижимая обеими руками портфель к животу, блажит на весь берег:
Наглецы! А меня вы спросили?! Меня вы можете даже утопить, но портфель не дам! Не дам! Ишь что удумали: деньги вплавь перевозить! Так мало того: они этакую суммищу на том берегу без охраны оставят! Не позволю!..
Отдайте портфель! Ну!..
Пустите руки! Закричу...
— Отдавайте, вам говорят! Разведка, помоги!
Не подходите! Я... я... я даже укусить могу!..
Э, да что с вами разговаривать...
Кара-ул!!! Гра-бят!..
Ошалели вы, что ли?!
Кара-ул!
Тьфу!—Я отступаюсь. — В твою дивизию!.. Вотзаморока.
С минуту молчим и все трое дышим как запаленные кони. И вдруг разведчик валится в траву навзничь и начинает неистово хохотать.
Заткнись! — рявкаю я на смешливого парнишку.
Ну что тут смеш-но-го,— тянет начфин на брюзгливой ноте.
Вы тоже хороши!—поворачиваюсь я к нему. И опять к разведчику: — Замолчишь ты наконец! Нашел время...
Я уже успел начисто забыть, как совсем недавно сам смеялся в самый неподходящий момент, и теперь, чувствуя явное превосходство над своими спутниками, гляжу на них обоих, как мне кажется, с явным пренебрежением. Честное слово, будь на то моя воля, обоих бы поколотил. И с удовольствием. Разведчик теперь лежит на животе, уткнувшись лицом в согнутые руки, и корчится в приступах беззвучного смеха. Его острые лопатки под выгоревшей гимнастеркой ходуном ходят.
— Фу ты, пустосмех!..
Мой начфин, кажется, совсем разомлел. Нижняя губа отвисла. Лицо красное. Волосы мокрехоньки. За мутными стеклами очков не видно глаз. И все его большое, сытое тело исходит потом и паром, как после хорошей бани с ядреным веником. Вид у бедняги отнюдь не воинственный: ремень вперекрутку и-обвис гораздо ниже талии, бляха на боку; личное оружие на животе, ворот гимнастерки нараспашку. А пилотки и вовсе нет: успел потерять. Я, кажется, осуждающе усмехаюсь... Обидевшись, начфин круто оборачивается ко мне спиной. И тут моя злость и досада испаряются мгновенно и без остатка. К сердцу вдруг подкралась непрошеная жалость. Он же, то есть товарищ начфин, сугубо штатский человек: пожилой, деликатный, рассеянный. Примерный семьянин. Аккуратно ходил на службу. Исправно терял очки, перчатки, галоши, и вдруг... Э, да что там!..
