Да, этот мужчина — копия лохматого, только копия повзрослевшая. Брат? Дядя?

Облизав пересохшие от напряжения губы, я осторожно поднесла карандаш к рисованным границам пока слепых глаз. Но левой рукой я теперь придерживала кисть правой. Осторожно, то и дело всем телом откидываясь назад, чтобы физически отодрать карандаш от его «поля деятельности», я принялась рисовать глаза. Первый получился здоровым — тот самый, который был здоровым и вчера. Со вторым пришлось тяжелей. Карандаш то и дело рвался начертать что-то своё, не отпуская сомкнутых на нём пальцев. А я не давала себе впасть в то состояние транса, при котором карандаш становился вообще неуправляемым, и примитивно копировала первый глаз.

Сначала шло всё хорошо, а потом те силы, которые меня использовали в качестве каркающей заклятия вороны («Ведьма! Сволочь!»), решили, что я слишком крепко держусь, и справились со мной другим образом. Когда я в очередной раз оторвала взгляд, комната перед глазами покачнулась. Мне показалось, что я отключилась буквально на мгновения, но, когда снова увидела лист с портретом, прокусила губу до крови. Второй глаз оказался светлым — вытекшим, перерезанный всё той страшной чёрной царапиной. Всхлипнув — даже не столько от страха, сколько от злости, я прошептала:

— Ничего… У меня, кроме карандаша, ещё и ластик есть!

Я сражалась с этим чёртовым портретом, наверное, всю ночь. Я стирала царапину, старалась закрасить зрачок глаза… Иногда мне казалось, я сошла с ума… А потом застонала от боли в спине и оглянулась. За окном светлело… Согнувшись, я встала, походила по комнате, с трудом воспринимая факт: будильник показывает шестой час.

Снова подошла к столу. На портрете мужчина смотрел на меня обоими глазами, хотя один из них и был перерезан царапиной — правда, уже не такой отчётливо чёрной.

— Ничего, — мрачно сказала я. — Завтра я тебе попробую ещё и эту дрянь убрать.

Как я психанула утром, минут через сорок, проснувшись уже по звонку будильника и обнаружив, что этот глаз снова посветлел! Слабая от бессонной ночи, но злая от обиды: ведь получилось же сначала! — я с трудом взяла себя в руки и снова закрасила глаз, как смогла, да ещё ластиком снова еле заметным сделала порез. Ещё подумала про результат: «До дыры ему глаз дотру! Новый портрет нарисовать, что ли? А этот куда девать?!»

Кофе не спас. В затуманенных бессонной ночью мозгах нудела лишь одна мысль: «Хорошо, что сегодня Женька не везёт меня на работу!» Обоснование сильное: в переполненном поутру транспорте заснуть точно не дадут, а вот мягкие кресла в салоне «мазды» усыпляют мгновенно. Уже в прихожей мельком глянув в зеркало — не крашусь же, только волосы пригладить — снова чертыхнулась: прокушенная губа кровоточила. Пришлось замазать её маминой помадой и пожалеть, что у себя такой нет — на всякий случай. Купить, что ли, после работы? Деньги теперь есть — на мелочь не жаль.

На работе позорно уснула — прямо за столом, скрестив на столе, перед компьютером, руки — щекой на них. Засыпала под резкий стук клавиш пишмашинок — проснулась в тишине. Ничего не соображающая, с головной болью, трудно подняла голову от стола и застыла: в комнате никого! Причём и рабочих машинок не видно и не слышно! Куда все подевались?!

Оказывается, Машенька скомандовала перетащить орудия труда в другой кабинет, а дверь в эту комнату закрыли, чтобы меня не будить. Порфирий Иванович не возражал. Кажется, именно он выдвинул теорию, что я влюбилась: видел, как я вчера приехала на работу на шикарной машине. А тут ещё на моём лице пара намёков на бурно проведённую ночь, да и впервые засечённая коллегами помада на вспухших губах! И женщины обрадовались: наша Алёнка наконец кавалера себе нашла!

В нашей конторе, этом стоячем болотце, любая новость — скандал века! Ладно, хоть выспаться дали. Но это заслуга Порфирия: какой ему прок от непроспавшегося работника? Напортачит с перепечаткой — клиентов не будет.

Преподнесли кофе — знают, что люблю чёрный. Выпив и придя в себя, я решительно провела пальцем под носом и хищно накинулась на все заказы, благо они оказались немногочисленными и короткими. Успела снова помочь с перепечаткой Машеньке, додиктовав ей научно-популярный опус профессора, и только потом повинилась, что нет, не влюбилась, и хахаля тоже нет, а просто друг возил в хорошую компанию знакомых студентов — праздновать первое сентября.

— Жа-аль, — вздохнула Машенька. — В нашей-то конторе кого найдёшь? Этих шкандыбайников, что ли?

И кивнула в сторону комнаты, где шумно и весело располагались главные рабочие конторы: маляры, штукатуры, электрики, плотники и слесари. Машенька могла и не кивать туда — там народ солидный и семейный в основном. Мне все если не в отцы годятся, то сами меня за малышню считают — я ж худая, лицо длинное. Да и шустрая — хожу быстро, потому что по-другому не умею. Никто из них не верит, что мне двадцать седьмой. В общем, наша контора — место то ещё. Из каждой здешней дамы сваху можно делать… Я фыркнула и спросила:

— Есть что-нибудь ещё?

— Для работы-то? Нет. Хочешь пораньше уйти?

Вопрос праздный. На часах только четыре. Порфирий раньше шести никогда не отпускает: а вдруг ещё заказов принесут?

— Нет, хочу пойти подышать свежим воздухом.

— А, вон что! Иди, конечно. Если что будет — сбегаем за тобой.

В нашей конторе магическая фраза «подышать свежим воздухом» означает посидеть в небольшом сквере за домом. Это такое уютное местечко, что его закрывают от основных дорог три дома — и все торцами. Так что за сидящими здесь наблюдать из окон некому, отчего я и люблю этот скверик. Скамеек здесь — раз-два и обчёлся. Но есть парочка, которая прячется среди загустевших на воле кустов: это место неизвестно к какому жэу относится, дворников здесь почти не бывает, разве что иной раз появится какой-нибудь от границы своего «личного» дома, да пройдётся метлой по краю дорожки.

Вот сюда я и пришла, прежде отчитавшись перед Порфирием о сделанном. Подумать надо было, а где ещё такое место найдёшь, где не окликнут не вовремя?

Лохматого парня я понимаю. Он меня испугал вчера здорово. Но и сам боится. Ещё бы… Как вспомню… Мало того, что вместо собственной физиономии увидел лицо своего родича, так оно ещё оказалось изуродованным. Нагнал на него страху портрет. А потом, только начал успокаиваться, и на тебе — тревожный звонок: родич попал в аварию! Может, и не в аварию. Но факт тот, что лохматый увидел ЧП заранее. Подумал, наверное, обо мне сразу. И тут же меня обнаружил там, где меня вроде не должно было быть. Потрясение за потрясением. Вот тебе и ведьма… Эх…

Целую неделю шли дожди, и больше в скверике я не появлялась. С портретом намучилась. Глаз — ладно. Затушёвывался. Но порез по нему и в самом деле начал лохматиться бумагой. Пришлось попробовать всё-таки нарисовать другой портрет. Ха… Все беды перескочили на второй! Первый стал обычным рисунком! Уже что-то. Я с облегчением вздохнула и принялась смелей работать с портретом.

Ну упрямый! Сколько я с ним шёпотом ругалась, из-за того что у него снова плохо с глазом и с порезом, — жуть! И так и сяк обзывала! А однажды истерика была: представила себя со стороны — ночь, портрет неизвестного, я к нему обращаюсь с руганью! Шёпотом! Выразительно! Как будто заклинания читаю!.. Пришлось голову укутать в одеяло — и там хихикала до слёз! Настоящая ведьма!.. Но и устала от портрета и от работы над ним здорово.

Самое смешное — это, наверное, что портрет я как портрет и воспринимала. Обращалась к этому человеку как… ну, как Гаев у Чехова к шкафу обращался: «Дорогой, многоуважаемый шкаф!» Или, как бывает, с Мурзилой говорю. Да что там — все со своими собаками и кошками разговаривают! Ну, вот… А я завела себе портрет. Кхм.

Когда впервые поймала себя на этом отношении к рисунку, долго размышляла, почему так. Вроде и человек симпатичный: вон какое лицо! — почему бы не говорить с ним, скажем, как с человеком, который тебе позвонил по мобильному? Нет, никак не получалось увидеть его живым.