Я приблизился к столу. Крон поднял на меня водянистые голубые глаза и молчал.

– Алхимик Крон? – вежливо поинтересовался я. – Как вам будет угодно, – насмешливо отозвался он. – Хотя обычно я называю другую профессию.

Я начал говорить: – В чем виноваты перед тобой люди, которых ты заточил в этом безумном городе? Почему шаг за шагом ты ведешь их к гибели?.. – и осекся. Я сочинял эту речь пока шел. И тогда в такт моим шагам она казалась уместной. Но только теперь, услышав произнесенное мною вслух, я понял, как выспренно и нелепо все это звучит. Но Крон уже завелся: – Не хочешь ли ты сказать, что я должен любить их? Если тот, кто теперь просит за них, может быть, один из самых милосердных, оправдал убийцу?

Он сразу же сбил меня с толку. Да и что я мог ответить? А Крон продолжал греметь: – Человечество должно погибнуть, потому что Каин убил Авеля. Любое убийство вызывает цепную реакцию последующих убийств, и все ведет к взрыву. Человечество должно погибнуть, но... – он поднял вверх бледный палец, – я не настолько жесток, как кажется тебе, я решил иначе. Пусть гибнут не в крови и стонах, а в блаженном неведении. И каждый пусть получит все, чего желает, а потом тихо уйдет, не оставив ни сожалений, ни горечи. – Но почему ты думаешь, что все, действительно, получают то, что они пожелали. Может быть, кто-то хочет свободы. Может быть, кто-то предпочитает сам решать за себя?

– Кто хочет уйти, тот уходит. Но разве кто-нибудь, кроме тебя, пожелал покинуть мой прекрасный город?

– Нет, – ответил я, и, кажется, впервые с начала разговора, ответил честно. – Но я же хочу. И еще кто-нибудь найдется, а потом другие потянутся. И что тогда будет с твоим городом, когда все уйдут?

– Не уйдут. Не найдется такого человека. Только бог. Только бог смог бы сделать это. И я жду его. Нового мессию жду я.

– Но зачем?

– Он придет. Я выйду к нему навстречу и скажу, чтобы он уходил. Потому что как только нога его ступит на землю, для него будет воздвигнута виселица. Как написал один ваш писатель, кому теперь нужен живой бог? На небесах его место, пусть и будет он на небесах. И чем дальше, тем всем вам спокойнее. – Крон вздохнул, и в его вздохе мне почудился шелест ломких опавших листьев.

И я пошел в атаку:

– А кто ты такой, чтобы не пустить бога?

– Я – другой бог. Ну, сам подумай, что здесь делать двоим? – Крон засмеялся. Это был жуткий звук, так могла бы смеяться вечность. – Ведь каждый из нас захочет получить свою долю. А это значит, что доля каждого уменьшится вдвое. Начнутся недоразумения. А мне нужен покой и много-много времени, потому что я должен решить задачу первостепенной важности.

Нет, право, он рассуждал как купец. И это было странно. Либо он не был богом... Либо...

Но со многими ли богами я беседовал в жизни? Наверное, он говорил правду. Ему не было смысла лгать мне, ведь он ни капельки меня не боялся. Все было как раз наоборот. Это мне было страшно. Но я все равно сказал:

– Отпусти меня.

– Иди.

– Что, вот так просто?

– Ты сам держишь себя. Почему ты возлагаешь на других то, что должен делать сам? И почему берешь на себя то, чего ты делать не должен? Иди с миром и не заботься о судьбах человечества.

И тогда я осмелел и задал не очень тактичный вопрос:

– А нельзя ли мне посмотреть, что такое вы пишете?

– Решаю задачу особой важности. Можешь посмотреть, только вряд ли поймешь что к чему.

Я поблагодарил его за оказанную мне любезность и не без трепета склонился перед божественной тетрадкой. И, конечно, я все понял. И понял даже больше. Я увидел эгоизм богов и эгоизм людей. Увидел, как все они тянут этот мир на себя, словно одеяло. И мир не выдерживает, трещит по швам, но каждый удирает с зажатой в кулаке ниткой из этого одеяла и счастлив этим обладанием. Хотя нельзя ею ни одеться, ни укрыться. А кто не успел, или сил не хватило удержать край, – тому обеспечено безрадостное существование на обочине жизни. Что вы думаете делал этот умник такое количество времени? Он решал одну из тех задач, что не имеют решения. Он вычислял квадратуру круга. И я закрыл глаза.

Открыл я их уже совсем в другом мире. В обычном и привычном. И жизнь моя потекла по своему руслу, как и текла до всех этих событий. Только ночами меня кто-то иногда тихонько зовет: “Рене, Рене!”. И тихо говорит: “Делай то, что можешь сделать только ты, не теряй времени”. И тогда я вскакиваю с постели и сажусь за пишущую машинку.

– Ну, наконец-то! – вскричал Пал Палыч.

– Да, – ответил автор. – Это все. И я бы хотел теперь узнать ваше мнение.

– А к какому жанру вы относите эту, с позволения сказать, литературу?

– Я бы определил ее как сюрреалистический экзистенциализм.

– А подлиннее слова вы не могли найти? Так ведь и язык сломать недолго.

Маори тоскливо посмотрел редактору прямо в лицо:

– Разве в этом дело? Я хочу всего-навсего издать повесть и желательно в вашем издательстве. Больше ничего.

– И этого слишком много. Вы, кстати, заметили, что в вашей повести нет ни одного женского образа? Ответьте, почему?

– Наверное, они были неинтересны. Зачем же загромождать...

– Тогда я вам скажу, почему. А потому, милостивый государь, что каждый персонаж вашего произведения – это вы сам. Вы и Крон (будь он неладен), и Диоген, и, как его там – Иоганнес. Все это вы. И говорит это только о недостатке мастерства. Внутренний диалог – сильная вещь, но только тогда, когда он написан рукой настоящего художника. Читайте классиков, там вы найдете ответы на все ваши вопросы.

– Классики – она всегда уже мертвые. А я – живой, и хочу издать свою повесть в вашем издательстве. Да, она автобиографична. В этом я с вами согласен, но и только. Образы же списаны с настоящих людей.

– Это уже не смешно, – отрезал Пал Палыч. – Никаких таких настоящих людей нет и быть не может. Мне остается только, как Станиславскому воскликнуть “не верю!”. И мы не сможем принять это к опубликованию. Слишком слабо.

– Так что же делать?! – в отчаянии воскликнул Рене Маори.

– Вы можете издать книгу за свой собственный счет. Да-с, за свой собственный, – с ударением повторил редактор.

– Но, у меня нет никакого своего счета, – растерялся автор.

– Тогда ничем не могу вам помочь, – сухо ответил Пал Палыч.

– Стойте, – вдруг вскричал Маори. – Зато у меня есть вот это!

И с этими словами он положил на стол редактора какую-то светящуюся вещицу – то ли кубик, то ли шарик.

– Что это? – с отвращением спросил редактор, глядя на непонятную вещь, как на какое-то кусачее насекомое.

– Оно, – счастливым голосом ответил автор. – Время.

– Да, бросьте. Какая гадость! Уберите, – вдруг взвизгнул Пал Палыч и замахнулся на кубик толстой рукописью.

– Нет! – Закричал Маори. – Нет! Не убивайте время!

Но было поздно. Кубик погиб под тяжестью рукописи Рене Маори.

Пал Палыч протер глаза. Все вокруг расплывалось, словно в тумане. “Надо же, – подумал он, – а ведь я, кажется, задремал. Ну, и дрянь приснилась, ну, и пакость!.. “

Часы методично пробили одиннадцать. Сейчас явится автор. Вот, не было печали. Редактор бросил враждебный взгляд на недочитанную рукопись и мученически завел глаза.

За окном жужжали насекомые, распевали птички – еще бы, им ведь не нужно было в душном кабинете беседовать со всякими болванами. Пал Палыч выглянул в окно – веселые мусорщики громыхали полными баками и обзывали кого-то непотребными словами. Пал Палычу вдруг до смерти захотелось узнать, кого именно. Он перегнулся через подоконник и увидел далеко внизу седого человека в сером больничном халате. Он стоял и держал стену.

Боже, помоги удержать день!

Тысячу раз, каждую ночь, словно надоевший фильм, я вижу один и тот же сон, кажущийся пугающим и мрачным, когда я сплю, и глупым и бессмысленным в момент бодрствования.