Эта бессмертная гастроль состоялась поздней осенью 1980 года и наделала много шума в Москве. Отзвуки докатились до Питера, так что в скором времени группа была приглашена на празднование дня рождения Андрея Тропилло в кафе «Трюм», где Цой опять исправно играл на басу.
Казалось, ничто не предвещало ему стремительной и успешной карьеры.
Нужна была своя группа.
Как мы видели, Цой уже играл с Рыбиным и поездка в Москву их сблизила. К этому времени они уже были знакомы с Майком, и он одобрил их первые опыты. У Цоя уже были написаны как минимум еще две-три песни, кроме тех, несохранившихся: «со металлоконструкциях», которую его заставил написать Свин, и упоминавшихся Рыбой «Вася любит диско» и «Идиот».
И у Леши Рыбина тоже имелся кое-какой свой репертуар.
Дело было за малым: писать новые песни и придумать название собственной группе.
Группа под этим странным названием возникла летом 1981 года после или во время поездки в Крым, куда отправились Цой, Леша Рыбин (Рыба) и будущий вокалист и барабанщик Олег Валинский (Базис).
Дадим слово историографу.
Рыбин оставляет за кадром вопрос о выборе названия, хотя он по-своему интересен. Название довольно странное и необычное. Кто его придумал?
Четкого ответа на этот вопрос я в документах не нашел, поэтому возникла мысль найти Олега Валинского. В самом деле, я нигде не встречал его свидетельств или интервью с ним. Почему? Все же у истоков «Кино» стояло три человека, а не два.
Поспрашивав у приятелей Цоя, я узнал, что Олег Валинский ныне большой начальник на Октябрьской железной дороге. Поэтому через «Яндекс» я без труда разыскал телефон его приемной.
Далее начались трудности. Секретарша постоянно говорила, что у Олега Сергеевича Валинского совещание или он уехал на объект, и спрашивала, по какому я вопросу. Если бы я сказал, что меня волнует, кто придумал название группы «Гарин и гиперболоиды» и вообще все, связанное с этой группой, боюсь, меня бы поняли неправильно. Я отвечал, что я «по личному делу». «Позвоните позже», — говорила она. И я звонил позже с тем же успехом.
Наконец через неделю она сжалилась надо мной и соединила с помощником Валинского. И ему я рассказал правду.
«Понимаете, — проникновенно начал я, — ваш начальник когда-то играл в одной группе с Виктором Цоем. Лет тридцать назад. Вам знаком этот факт его биографии?» — «Да», — невозмутимо ответил он. Мне стало легче говорить, и я объяснил, чего я хочу.
Он все записал и обещал доложить Олегу Сергеевичу, а потом перезвонить мне и сообщить результат. Я повесил трубку и стал ждать.
Прошел день, потом другой, потом наступили выходные. И я понял, что Олегу Сергеевичу не очень хочется вспоминать свою боевую юность. Что ж, бывает…
Но в понедельник позвонил его помощник и объявил, что Валинский назначил мне встречу на пятницу в десять часов утра. Из-за пробок я опоздал минут на 5, и когда подходил к зданию Управления Октябрьской железной дороги (оно находится на Московском вокзале, за 7-й платформой), мне уже позвонил тот же помощник и поинтересовался, буду я или нет. Я сказал, что уже подхожу, мне выписали пропуск — и я оказался в приемной.
Секретарша доложила, и я был приглашен в просторный кабинет, где за столом руководителя с четырьмя разнокалиберными дисплеями сидел Олег Сергеевич Валинский — богатырского сложения мужчина (недаром прозвище его было «Базис») в расцвете сил и лет, с руками молотобойца и открытой приятной улыбкой на круглом лице.
Мы обменялись рукопожатием, я выложил перед ним диктофон, и наша беседа началась, точнее, мы с диктофоном стали слушать его воспоминания.
Олег Валинский (из беседы с автором, 2009):
«…Мы познакомились с Цоем задолго до того, как появились «Гарин и гиперболоиды». Нас познакомил Свинья, Андрей Панов. Собственно, мы все познакомились одновременно — и с Цоем, и со всей Свинской компанией. Лешка Рыбин учился в моей школе на один класс старше меня. У нас школа была восьмилетка, я потом в другую ушел.
Так вот, мы еще в школе что-то такое начали: был у нас такой ансамбль, назывался «Пилигримы», мы играли достаточно тяжелый рок, в основном не свой, хотя и свой тоже был.
Как-то во время репетиции появился Алексей, говорит, давайте, я тоже с вами поиграю. Типа сейшн получился. Поиграли, он говорит, я панков знаю, давайте, вас к ним свожу.
Свинья жил тогда на углу Космонавтов и Типанова, в девятиэтажном доме, и, по-моему, уже в первый вечер там был Цой. Обычный человек: пил кофе, курил, сидел даже не на корточках, а прямо на полу. У нас было такое молчаливое знакомство, просто какими-то фразами перебросились. По-настоящему знакомиться начали уже перед Москвой, когда Свинья понаписал своих не музык даже, а текстов, скорее, и мы стали думать, как это делать, как играть, начали записывать…
Потом Леха Рыбин повез это к Рыженко в Москву. Вот тогда у нас произошел уже более тесный контакт, потому что до этого мы играли свое и они играли свое.
Я был воспитан на классическом хард-роке, мне тяжело было внедряться в панковскую культуру, но поскольку Свинья достаточно всеядным человеком был, мы слушали все.
Это все крутилось вокруг прослушивания музыки и желания где-то поиграть. Я в то время играл в нескольких командах сразу, потому что и деньги были нужны, и для души играл, и Свинье помогал записывать, играл на танцульках, по школам, на выпускных вечерах…
Достаточно насыщенная была тогда жизнь, правда, она не давала мне возможности учиться в институте, за что я и был отчислен из ЛИИЖТа. Но все равно мне год еще удалось как-то потянуть, поиграть в разных командах, а потом меня забрали в армию… Но об этом потом.
Итак, мы съездили в Москву. О Москве, наверное, нет смысла рассказывать, Леха Рыбин достаточно подробно все это описал. Мне помнятся в основном записи: все эти Свинские тексты с интересными такими риффами, там ведь даже некое шоу было сделано, оно было непрофессиональное, конечно, но элементы творчества, отличного от музыки, там уже были. Поступление Свиньи в ЛГИТМиК тоже свое дало, он ведь там какое-то время проучился и чему-то научился до отчисления, поэтому сценически это было достаточно интересно и необычно, даже мне нравилось.
Цой меня тогда очень зажимал, потому что я тяготел к року, а у него уже вырисовывалась своя ритмическая структура, довольно своеобразная, а с точки зрения барабанов достаточно примитивная. И у нас уже возникали с ним такие трения: «Ну дай мне поиграть!» — «А зачем?» Типа, вот тебе моя музыка, играй ее.
После того, как мы записались, мы стали очень часто общаться. Даже не вокруг музыки, а вообще. Например, модная тогда игра была «Монополия», — и мы играли в «Монополию». Приезжал к нам достаточно часто Майк, обычно с портвейном. Вообще, общались все больше под портвейн. Общались вдвоем и втроем, — как у кого было со временем. Учитывая, что жили все практически рядом: Цой на Бассейной, мы на Космонавтов с Лешей — вообще рядом, я работал уже на железной дороге таким образом, что у меня оставалось довольно много свободного времени, то мы общались достаточно часто. В то время мы ездили к Саше Жарову, он был светооператором у Ордановского (лидер группы «Россияне». — Примеч. авт.). Он жил с женой и маленьким ребенком на углу Славы и Софийской, но туда все приезжали, те же «Россияне» там тусовались. Потому что с квартирами народа было мало, то коммуналки, то комнаты, а тут двухкомнатная квартира, хоть и съемная, и учитывая, что я работал на Сортировке, то мне после работы тоже очень удобно было заехать. Туда же приезжали и Цой с Рыбой, и там пели, просто разговаривали, пили портвейн — но немного, и вообще, это не было самоцелью.
Больше обсуждалось: кто-то приносил новую пластинку, кто-то что-то записал — слушали, рассказывали. Для восемнадцати лет там было очень интересно общаться, тем более что «Россияне» были уже постарше, поопытнее. И Майк, конечно. Но Майк туда поздновато вошел, потому что с Майком нас познакомил Панкер. Он Майка привел: вот, есть такой парень, играет на гитаре, выпустил магнитоальбом «Моя сладкая N». Причем, по-моему, это было даже у меня дома. Привет-привет, ну давай послушаем, что ты записал. Хотя видно было уже по разговору, что он не новичок в этом деле, но общаться с ним тогда было достаточно просто. В основном же мы крутились вокруг «Россиян».
Жора Ордановский тоже приходил, но достаточно редко. В основном это были Олег Азаров, Женя Мочулов приходил постоянно, и другие.
Мочулов мне нравился, он вообще был достаточно сильный барабанщик. Мы с Лешкой Рыбиным ездили в клуб на Энергетиков, 50, там был какой-то сейшен, где я впервые услышал барабанную импровизацию, а поскольку я тогда все втягивал, то мне было очень интересно.
Чаще всего мы бывали у меня или у Лешки, а у Цоя я был, наверное, всего один или два раза. У него дома постоянно кто-то присутствовал, и он чувствовал себя там неуютно с друзьями, тогда как у нас квартиры были практически пустыми, родители приходили только вечером…
Основное произошло летом 1981 года. А в армию я ушел в октябре.
Цой начал гулять с какой-то девушкой, которую никому не показывал. Вот на этом этапе я ушел. Цой же ведь был очень скрытным, и это было очень заметно. Он всегда был чуть-чуть в себе, он отрывался только, когда мы писались. Тогда мы могли ругаться, кричать, обсуждать — вот тогда мы разговаривали. Но разговаривали в основном тоже о музыке, о пении.
Мне очень нравилось, как он рисовал. Я у него даже покупал эти плакаты. У меня его постер Kiss очень долго висел.
Была такая зеленая тетрадка, и в этой тетради Цой записывал свои тексты, тут же их поправлял, рифмовал, тут же на полях рисовал разные фигурки — рука у него двигалась постоянно. Смешные такие картинки: какой-то мужик бьет дубиной другого, ну и всякое такое. Классная была тетрадь. Я потом хотел ее в фан-клуб отдать, но ей уже кто-то приделал ноги.
Ну, а летом мы как-то у СКК собрались, было жарко, играли какие-то рок-группы первые, как сейчас помню. «Форвард» там играл, мне понравилось.
Мы вышли после концерта, жарко — и стало понятно, что надо куда-то ехать отдохнуть, оттянуться.
Лешка когда-то с мамой отдыхал в Морском, он и говорит: а поехали в Морское! Это в Крыму. А поехали!
Поехали почему-то в разных поездах, с билетами была напряженка, я тогда практически никем на железной дороге работал. Мы с Лешкой ехали, а Цой поехал один.
Встретились в Симферополе на вокзале. Какое там Морское! Есть одно место, там классно. Солнышко называется, там можно искупаться…
Приехали в это Солнышко, там одна выжженная степь кругом, стоит что-то типа кемпинга палаточного, но явно для жилья непригодного. Ну, искупались, решили все-таки ехать в Морское.
Приехали в Судак, пошли в столовую. А с собой у нас было две гитары, — у Леши и Цоя, и у меня какие-то маракасы, какой-то шейкер, тамбурин, всякая приблуда перкуссионная.
Заходит компания ребят, человек пятнадцать, таких, солидных — девчонки с ними, две банки вина трехлитровые, начинают заказывать. В общем, садятся плотно. Они оказались студентами запорожского кулинарного техникума.
Они сидели в Морском на практике с мая, то есть уже какая-то ассимиляция произошла. Попросили у нас гитару, поиграли какие-то песни. Мы поели, подходим: дайте гитару. Они: а вы куда едете? — В Морское. — А мы тоже оттуда, подождите, автобус тормознем, вместе поедем.
Ну, тормознули автобус, поехали в Морское — это от Судака километров двадцать пять, наверное, они нам показали место, где поставить палатку. И вечером заявились к нам туда с девчонками и с мясом. Мы мясу удивились тогда, — негде было взять мясо! Только потом узнали, что все ребята из столовой.
Пожарили шашлыки, попели песни. Ну и возникла с самого начала эта тема: а вы вместе играете? у вас группа?
Мы отнекивались, мол, вместе не играем, просто приехали отдохнуть…
Они приводили к нам все новых людей, наша поляна обрастала народом. И мы им играли. Причем не только мы, иногда из отдыхающих кто-то просил гитару, то есть концертами это нельзя было назвать, была расслабляющая обстановка пикника, но эта тема — вы вместе играете? — звучала всегда.
Вообще мы там так наигрались, что дней через семь-восемь местные жители нас уже выдворяли из этого Морского, но мы, впрочем, и сами уже собирались.
Идея пришла к нам в поезде, когда мы ехали обратно из Симферополя. Типа, а не поиграть ли нам вместе? Учитывая, что у Цоя к тому времени было песни три, включая: «Мои друзья», двух «Бездельников» и эту — «Я иду, куда глаза мои глядят…» ну и еще что-то. А еще мы пели Майка, пели Гребенщикова, пели Beatles…
Я потом, лет двадцать спустя, даже ездил на то место в Морское, где мы тогда стояли, и напрасно поехал, ничего, кроме помойки, я не нашел…
Все мое детство прошло в хоре. Я пел во Дворце пионеров, и пел там достаточно долго. И барабанные азы у меня начались тоже во Дворце пионеров. Когда у меня начались голосовые мутации, меня хотели отдать на валторну. Там был тогда очень строгий преподаватель, немец, Генрих Рудольфович, фамилию уже не помню — было это без малого 40 лет назад. Когда я после первой репетиции поехал с этой валторной в автобусе, то мне элементарно помяли раструб в давке. И я сказал, что не буду играть на валторне. И очень, как мне кажется, своевременно оказался в барабанщиках.
Я даже читая где-то, что был неплохим барабанщиком. Я достаточно критично относился к своему уровню, потому что на том этапе просто учился тому, что слышу, — вот и все.
Вернулись в Питер, а тут уже начали записывать в рок-клуб. Мы подали восемнадцатыми, кстати. Узнали, что надо напечатать тексты, литовать их, весь этот геморрой с прохождением худсовета, прослушиванием — потом только принимается решение.
Это еще был рок-клуб Гены Зайцева, а Иванова Наталья тогда была президентом. Мы стали готовиться. До этого ездили к Гене, с ним разговаривали, попели у него дома, он сказал: это классно, я — «за» обеими руками.
А Иванова начала гнать какую-то фигню: «Вот кто-то запер туалет давным-давно…» — Ну какой туалет?! Нет, это не пройдет, не надо ничего!
Но мужики встали на нашу защиту, короче, мы прошли. Прошли как группа «Гарин и гиперболоиды».
А родилось название от Гребенщикова. Цой уже был с ним знаком. Была какая-то вечеринка, и Цой успел ему спеть. Гребенщикову очень понравилось, и он стал к нему хорошо относиться.
Когда все началось (это я говорю со слов Цоя), он обратился к Гребенщикову: мол, хотим играть, как нам назваться? Боб сказал: «Ну, назовитесь «Гарин и гиперболоиды»». И все. Мы больше об этом даже не думали.
Нет, конечно, мы Толстого читали к тому времени и фильм смотрели, но нам в голову не приходило, что Цой — Гарин, а мы его гиперболоиды. Но какие-то элементы сюрреализма в этом названии присутствовали, и нам это понравилось. Вот, собственно, и все. Дальше началась попытка записать нашу программу. Где только это не писалось: и у Рыбы, и у Свиньи, и в Купчино на какой-то квартире, и участвовали там разные люди — весело это все писалось. Это было такое творчество идиотов, — ну, нормально!
Мы все были тогда на равных. Рыба — человек разносторонний, а Цой — упертый: надо играть: и все! Лешку бросало: то он слушал хард-рок, то вдруг услышал Genezis — и сразу хард-рок стал говно, а надо играть арт-рок, потом он услышал Clash и сказал, да нет, арт-рок — это тоже пройденный этап, вот Clash — это классно! Потом он заторчал на Махавишну.
А Цой более упертый, ему Т. Rex как нравился, так и продолжал нравиться. Мы все трое были достаточно разными, и идеи у каждого были совершенно свои, но нам было комфортно втроем. Нам и четвертого было не надо, хотя предложения были.
А потом было прощание. Сначала меня отправили в учебку в Павловск, там была радиоразведка. Но поскольку у меня на личном деле было написано «барабанщик», то я полгода проиграл в этой учебке.
То есть сначала все думали, что я буду тут неподалеку и меня можно будет вывозить на концерты, но ничего из этого не получилось, потому что учебка была режимной. Один раз меня родители украли и вывезли на машине, тогда мы пообщались и поиграли с Рыбой и Цоем… Ну, понятно, когда мы расставались, они говорили, что мы будем тебя ждать, нет вопросов…
Но потом полтора года я служил на Кубе.
Еще встреча была, когда меня уже должны были перевозить на Кубу, с Варшавского вокзала нас везли. Я позвонил, мы пересеклись, поговорили — ну и все, я уехал в Калининград и оттуда на корабле мы уплыли на Кубу. После этого были только письма. Собственно, другого варианта тогда и не было. Где-то через полгода мне пришло письмо от Рыбы, — «мы стали называться группой «Кино»».
А на Кубе в те времена было очень хорошо, потому что все командование было наше. Рауль Кастро был министром обороны, и когда наши захотели создать какую-то русскоязычную группу, которая бы играла что-нибудь типа «Машины», да и вплоть до «Созрели вишни в саду у дяди Вани», потому что в оригинале это на Кубе услышать было невозможно, то кубинское правительство невероятно расщедрилось, закупило какой-то шикарнейший аппарат, какого я никогда не видел, инструменты…
То есть все, что было связано с музыкой, не касалось службы, было просто отлично. Я «кухни» такой только в каталогах раньше мог увидеть, а тут на тебе, играй.
Ну и музыканты там тоже собрались совсем другого уровня, все они были с высшим образованием, и поскольку в консерватории нет военной кафедры, то они зачастую как раз и попадали служить туда.
Наше времяпрепровождение в Гаване заключалось в том, что нас снимали с нарядов, собирали в так называемой «музыкальной квартире», где стояла аппаратура, и говорили: сегодня, допустим, 30 сентября, вот вы к 7 ноября должны сделать полутора-двухчасовую программу, будет прием в посольстве. Вот вам песенники, вот вам кассеты и прочая херня, выбирайте.
Мы это обычно делали дня за три. Все остальное время просто играли. Мы играли все вообще, нам больше нечего было делать. Так что армия, с одной стороны, вроде закаляет, а с другой, делает человека социально беспомощным.
Придя домой, я пытался вспомнить, что такое ходить в магазин, стирать, покупать одежду. Потому что в армии ты становишься иждивенцем у страны. И поэтому по двенадцать-тринадцать часов мы могли играть совершенно спокойно, мы даже в местные кабаки пытались выбраться играть, но нас там прихватили за одно место.
…А придя из армии, я узнал, что Цой и Рыба уже не играют вместе. Я пришел в ноябре 83-го. Они еще общались — достаточно натянуто, но общались, еще разговаривали.
Мы с Лешкой так и продолжали жить по соседству и встретились первыми. С Цоем мы встретились позже, и, как мне показалось, у него уже появились какие-то элементы звездной болезни, его это коснулось. Было в нем некоторое снисхождение: вот ты, парень, потерял все, а я уже, извини, не тот.
При том, что мы нормально общались, но я такие элементики, как мне кажется, чувствую, — и они звучали.
Уезжая с Кубы, я для себя решил, что играть завязываю. И потому, что достаточно активно играл до этого, и потому, что узнал новый уровень игры, столкнувшись с профессиональными музыкантами.
Поэтому по возвращении и я не проявил должной активности, чтобы вернуться в группу, и Цой особенно не зазывал, то есть он сказал, что наш договор остался в силе, но вот такого: «Олег, да мы без тебя пропадаем!..» — такого не было.
Я правда, все равно заиграл, но с совершенно другими ребятами, это были джаз-роковые дела, никакого отношения к рок-клубу не имело, ближе, скорее, к джаз-клубу «Квадрат». Вот, собственно, и все.
Образование я заканчивал очень долго, в ЛИИЖТе, на заочном. Сначала закончил техникум, работал на Сортировке, в техникуме уже женился на четвертом курсе, потом стал начальником станции, неудобно стало, закончил институт, вот — работаю…
Один раз мы встретились с Цоем, когда он уже был знаменит, но на бегу, потому что я в своей профессиональной жизни тоже уже стал достаточной «звездой», но наши «звездности» плохо пересекались. Ну, так: привет-привет, как дела, хотя я-то про него знал все, а он про меня — ничего. Но я был вполне самодостаточным.
За его творчеством я следил, но не пристально. Все равно доходило. Я не могу себя назвать фанатом группы «Кино», на мой взгляд, первые опыты были лучше. Цой абсолютно изменил стиль и с какого-то момента, я это очень хорошо слышу, поперла конъюнктура. При том, что он пытался оставить тот же имидж. Конъюнктура и в текстах слышна, то есть Цой ранний был сложнее Цоя позднего. Над ранним нужно было подумать а поздний был уже на универсально-бытовом уровне.
Но такой его феноменальной популярности я не ожидал. Когда он умер, я понимал, что сейчас произойдет всплеск, но то, что это останется так надолго — нет. Мне это даже напоминает Queen с Меркьюри, по остаточному звучанию это чем-то похожие явления.
У меня сейчас дома есть барабаны, и иногда я доставляю неприятности соседям, есть гитара, вообще все возможности есть, нет только времени.
Один раз я сыграл с Рыбой на концерте в бывшем «Спартаке» на десятилетие смерти Цоя, то есть Рыба тогда меня в группу звал, он играл с Наилем Кадыровым, с Каспаряном, но ежедневные репетиции были уже не для меня, и я отказался. А на концерт пришел как зритель.
И вот в середине концерта Рыба вызывает меня из зала, представляет первым барабанщиком группы «Кино» и предлагает вместе спеть «Алюминиевые огурцы». Я, конечно, офигел от такого предложения, но как-то спели. Публике даже понравилось. Потом спускаюсь со сцены, ко мне лезет куча девчонок: Олег, дайте автограф! И я сижу, раздаю автографы и думаю: как здорово вообще!..
…Я иногда гружу свое музыкальное хозяйство на яхту, выхожу подальше в море, чтобы никому не мешать, выставляю колонки и там в свое удовольствие отрываюсь.
У нас есть такая, скорее, коммерческая группа, она называется «Чудо-остров». Там собрались хорошие музыканты. Мы с ними лет пять-шесть назад познакомились, тоже совершенно случайно, и, когда есть время, я себе позволяю с ними где-то сыграть. Но это так, в охотку. Тем более что мы сделали их «придворной» группой Октябрьской железной дороги, так что у нас на корпоративках они почти всегда играют, и я тоже могу присоединиться. С этими ребятами играю совсем другую музыку. Я с ними узнал Джино Ваннелли, тех же Джорджа Бенсона, Джорджа Дюка — того, чего я бы, наверное, не узнал самостоятельно.
Я сейчас первый заместитель начальника Октябрьской железной дороги. В нашей иерархии начальник ОЖД — это такая фигура, которая исполняет в основном политические функции: работает с президентом, с губернаторами. А вся хозяйственная деятельность Октябрьской дороги, все, что по ней едет, все, что по ней не едет, все, за что нас ругают — это мои промахи. Хозяйство от Мурманска до Москвы, тринадцать тысяч километров…»
