Пик Сталина сверкает белизной своих фирновых граней. Чернеет скалистое ребро. Завтра наши товарищи уходят на штурм. Завтра маленькая горсточка смельчаков начнёт атаку этой неприступной крепости. Я думаю о том, что восхождение недостаточно подготовлено, что борьба будет трудной и опасной. Я невольно ищу глазами второй «жандарм», с которого сорвался Николаев. Перевожу взгляд на фирновый склон, по которому он скатился вниз, смотрю на маленький холм из каменных плит возле нашего лагеря, разукрашенный пёстрыми тряпочками. Это — мазар, где похоронен Джамбай. И я снова возвращаюсь к мысли, которая преследовала меня последние дни, — отго — ворить Николая Петровича от участия в восхождении.

Мы все считаем, что ему не следует идти на вершину. В сорок лет не совершают альпинистических подвигов. Риск достаточно велик и для тех, кто вступает в борьбу с горой в расцвете сил и молодости. К тому же альпинисты больше месяца прожили на высоте 4600 метров, поднимаясь при подготови — тельных работах до 6 тысяч метров. Они хорошо акклиматизировались и привыкли к высоте. Горбунову же предстояло идти наверх почти без высотной тренировки.

Лагерь ещё спит. Полы палатки распахиваются, и из неё вылезает Николай Петрович. Он присаживается на корточки и списывает показания минимального термометра, укреплённого на камнях. Потом он подходит ко мне. Мы стоим рядом, смотрим на гору. :

Я начинаю разговор, пускаю в ход всё своё красноречие, указываю на то, что участие Николая Петровича разобьёт прекрасно «сыгравшуюся» при подготовке ребра верёвку — Абалакова, Гетье и Гущина — и вызовет полную перетасовку.

Николай Петрович слушает молча. Он колеблется. Потом говорит, мягко и смущённо улыбаясь: — Пожалуй, мне всё-таки надо идти. Могут встретиться не — предвиденные трудности. Без меня могут не «дожать» вершину. А вершина должна быть взята во что бы то ни стало. Это ведь не спортивное восхождение, а научное задание, задание правительства.

Я замолкаю и не спорю. В глубине души сознаю, что он прав. Быть может, ему даже не надо идти на самую вершину. Но в верхнем лагере, откуда начнётся последний штурм, ему надо быть.

Днём было солнечное затмение. Луна наплывала на солнечный диск. Становилось не по вечернему темно. Казалось, кто-то зажёг в небе недостаточно сильный электрический фонарь. Мир вокруг нас странно потускнел. Бессильные лучи перестали греть. Стало холодно.

Горбунов сидел на камнях, поджав под себя ноги, и сквозь две пары дымчатых очков наблюдал за солнечным диском. Каждые две минуты он раскручивал в воздухе термометр-пращ и записывал температуру.

На небольшом отдалении от него полукругом сидели носильщики и с почтением смотрели на него. Он казался им, очевидно, каким-то волшебником. В глубине души, быть может, они подозревали, что именно он и устроил затмение солнца. В своей тюбетейке и очках он на самом деле был похож на добродушного мага.

Затмение окончилось. Гетье и Николай Петрович разрабатывают во всех подробностях план штурма. Они проверяют по списку количество продовольствия в лагерях «5600» и «5900».

— Детская порция, — недовольно говорит Николай Петрович.

Действительно, продовольствия в верхние лагери успели занести мало.

Мы долго обсуждаем все детали восхождения. Шесть альпинистов, разбитых на две верёвки, пойдут на штурм вершины.

Первая верёвка — Абалаков, Гущин, Шиянов. Вторая верёвка — Горбунов, Гетье и Цак.

Обе верёвки действуют в строгом согласовании по точно разработанному календарному плану. Первая верёвка с тремя лучшими носильщиками — Зекиром, Нишаном и Ураимом Керимом — выходит 22 августа в лагерь «5600», поднимается на другой день, 23 августа, по скалистому ребру к шестому «жан — дарму», оборудует его верёвками и верёвочными лестницами и спускается на ночёвку в лагерь «5900». Вторая верёвка начинает восхождение 23-го и ночует в лагере «5600». 24-го первая верёвка форсирует скалистое ребро и ставит лагерь «б 400», после чего носильщики спускаются в лагерь «5900», куда под — нимается вторая верёвка. 25-го вторая верёвка поднимается с носильщиками, несущими станцию, в лагерь «б 400», где её ожидает первая верёвка. 26-го составляется группа из альпинистов, лучше других акклиматизировавшихся на высоте. Эта группа с носильщиками продолжает восхождение и устанавливает последний лагерь на высоте 7 тысяч метров. 27-го — штурм вершины, установка радиостанции и спуск на «б 400». 28-го — спуск на «5900», 29-го — возвращение в ледниковый лагерь,

Два «узких места» было в этом плане: во-первых, носильщики, до сих пор ни разу не поднявшиеся по ребру, должны были форсировать его трижды: 23-го, 24-го и 25-го. Если бы они не сумели этого сделать, если бы их снова устрашила крутизна пятого «жандарма», если бы они заболели на высоте, — восхождение было бы сорвано, так как станция, палатки для верхних лагерей и продукты не были бы занесены наверх. Во-вторых, с уходом шестерых штурмовиков, внизу не оставалось ни одной пары альпинистов (а по ребру нельзя было подниматься не связанными), которая могла бы оказать помощь верхней группе.

Однако другого выхода не было. План был напряжённым, напряжённость эта была неизбежной. Приходилось при восхождении восполнять пробелы подготовки — оборудовать шестой «жандарм», ставить два верхних лагеря и разрешать одновременно две задачи — штурм вершины и установку радиостанции.

Совещание окончено. План сообщён всей группе. Лагерь преобразуется. Миновали дни подготовки и ожидания. Начинаются дни штурма.

Альпинисты принимаются за последние приготовления. Мажут жиром башмаки, пригоняют кошки, отбирают вещи, стараясь ничего не забыть и не взять ничего лишнего, пишут письма, Гетье распределяет кладь носильщикам.

Широкая физиономия Шиянова сияет: он намечался в подготовительную группу и до последней минуты не был уверен, что пойдёт на вершину. Сегодняшний день — один из счастливейших в его жизни.

Мы садимся за ужин. Мы сидим на камнях вокруг стола, составленного из вьючных ящиков. Это — последняя наша трапеза в полном составе. Завтра утром первая верёвка уходит на штурм.

Коварная фортуна повернулась к Шиянову спиной: за вчерашним ужином попалась банка не совсем свежих консервов, — г. Шиянов сидит у своей палатки бледный и томный, и доктор пичкает его касторкой. Абалаков и Гущин собираются идти без него. Шиянов выйдет завтра со второй верёвкой и догонит своих товарищей 25-го на «6400». Пока же он в огорчении заваливается спать.

Абалаков и Гущин стоят с туго набитыми рюкзаками за спиной, с ледорубами в руках, с верёвкой через плечо. Их лица густо смазаны белой ланолиновой мазью, предохраняющей от ожогов ультрафиолетовых лучей.

Их наперерыв фотографируют. Потом они трогаются в путь вместе с Зекиром, Нишаном и Ураимом Керимом.

Доктор Маслов, кинооператор Каплан, Гок Харлампиев и я провожаем Абалакова и Гущина. Мы перебираемся через вал морены и входим в сераки. Причудливый мир ледяных башен и пирамид окружает нас. Путь размечен красными язычками маркировочных листков, заложенных в маленькие туры из камней. Без них можно было бы легко заблудиться. Мы протискиваемся между сераками, прыгаем через ручьи, текущие в голубых ледяных руслах. Кое-где удар ледорубом выкалывает в скользкой стене ступеньку и помогает миновать трудное место.

Сераки кончились. Мы перепрыгиваем по камням через широкий ручей, отделяющий их от языка глетчера, вытекающего из мульды пика Сталина. Испещрённый трещинами ледник вздымается перед нами крутым полушарием.

Здесь мы надеваем кошки. Их острые металлические шипы вонзаются в твёрдый фирн, и мы, как мухи по стене, поднимаемся по крутому склону глетчера.

Мы минуем лабиринт трещин в нижней части языка и выхо дим на более отлогую и ровную среднюю часть. Мы идём медленно, разреженный воздух даёт себя чувствовать.