Три дня были заполнены томительным ожиданием.

Волк ел, спал и упражнялся в Яме. Вокруг же не происходило ничего особенного. Все как обычно. Ничто в поведении обитателей Подворья не говорило о том, что близятся некие события… Для них, впрочем, это могло быть в порядке вещей, но Страйкеру гладиаторские бои все еще казались чем-то нереальным, воплощением иллюзорных образов голографического проектора. Здесь, посреди Мегаполиса…

Грохот стали.

Кровь на песке.

Истеричные вопли толпы: «Убей, убей!..»

Представить это себе было и впрямь непросто. Тренировки казались чем-то вроде игры, и все же это было очень серьезно… Хэнк Таран говорил об этом при каждом удобном случае. И в то же время избегал всякой конкретики. Слова, прозвучавшие в камере Волка, были единственными, содержащими какую-либо информацию касательно боя… Но определение «скоро» можно было тянуть во все стороны, словно кусок тонкой резины. Под ним уже выступали обнаженные вены…

Спрашивать, конечно, Страйкер не смог бы и под пыткой, – которая, собственно, не прекращалась ни на секунду. Это означало бы вступить с тюремщиками в вербальный контакт, в то время как молчание – золото – становилось для Курта близким другом.

Снаружи не происходило ничего особенного, но внутри Волка шел скрытый, напряженный процесс. Избежать боя не было ни малейшей возможности – это следовало принять за аксиому. С одной стороны Курт не желал предстоящего боя, но в то же время стремился к нему /словно ребенок, идущий на шалость с незамутненным осознанием факта, что уйти от кары никак не удастся/. Страйкер слишком долго сдерживал ярость и боль. Они пылали внутри нержавеющего сосуда души – яд и кислота. Собственно, им не позволяли вырваться наружу – Таран раз за разом подтверждал практические навыки тонкого психолога. Курту уже продолжительное время хотелось кого-то убить, разорвать ублюдка голыми лапами. Вернее, Волк отлично знал, КОГО именно. Но эту мощь при должной сноровке следовало обратить в ту сторону, какую целесообразно… И Таран обладал такой сноровкой.

Курта держали в неведении до самого последнего дня – как узника, приговоренного к казни.

А потом настал тот самый день.

Утро началось как обычно; Волку подали завтрак. На сей раз он был куда более скуден, нежели во все предыдущие дни. Курт удивился, но виду не подал. Трапеза состояла из трех поджаренных яиц, тоста, куска ветчины и кружки чая. Вполне достаточно, чтобы взрослый Волк мог заморить червячка, и отнюдь не так много, чтобы ощущать в желудке медлительную тяжесть. Это, конечно, был первый признак. Обычно Курта кормили до отвала – чтобы тот не проявлял на тренировках излишнюю прыть. Сегодня, очевидно, был иной случай. Это витало в воздухе.

За пустыми тарелками никто не вернулся. Это также было странно. Волку не оставалось ничего другого, кроме как сидеть на кровати и ждать. У него было плохое предчувствие – не для него лично, а для кого-то еще – в котором злобно выла, чавкала сталь. Кто-то скоро умет, очень скоро… Когтистые пальцы время от времени сжимались и разжимались. Им так не терпелось вцепиться в чью-то глотку…

Вскоре Курт почувствовал, что где-то на поверхности началась невнятная возня. Вне сомнения, сейчас там собралось немало людей. Они переступали ногами и что-то скандировали. Однако, над потолком находилось чересчур много земляных масс, чтобы сквозь них смогла проскользнуть хотя бы одна завалящая акустическая волна. Не было также ни запахов, ни, разумеется, визуальных образов. И все-таки Страйкер более-менее представлял, что в данный момент происходит на поверхности.

Он поднял голову и поворачивал к потолку попеременно то левое ухо, то правое. Строго говоря, в этом не было нужды, но привычка брала свое. Волк сидел и старался даже не дышать. Он улавливал вибрации стен и пола под голыми подошвами ног. Камни едва заметно резонировали, но уловить это мог бы далеко не каждый (при помощи, разумеется, органов чувств, данных с рождения, а не на столе хирурга-имплантолога) – а вернее, только тот, часть ДНК которого была не вполне человеческой (отвечая при этом за волосяной покров, когти, зубы, а также кое-что другое).

Не составляло особого труда догадаться, что именно там происходит – на далекой поверхности. Таран выпустил вперед своих гладиаторов, оставив Волка, так сказать, «на десерт». Хотя, естественно, это была просто метафора. Закусить должен сам Страйкер. Он же являлся «гвоздем программы», что, как рассчитывалось, приколотит чью-то крышку гроба.

Само присутствие Волка в обители Тарана скрывалось так тщательно, как будто речь шла о секрете государственной важности. Не так давно, собственно, так и являлось. Но не теперь, когда истребление Волчьего Племени было официально прекращено Правительством. Для Хэнка же, впрочем, все осталось по-прежнему. Он берег свой секрет, как зеницу ока (или, как уместнее было бы сказать, как промышленный магнат бережет ноу-хау). Страйкер, по представлению Тарана, был предназначен исключительно для того, чтобы заработать денег. И чем дольше его присутствие хранилось в секрете, тем лучше. Однако, Курт отлично понимал, что все это – просто теория. В его пленении было задействовано слишком много народу. Одних Хэнк мог запугать, других подкупить, однако заткнуть рты ВСЕМ было просто невозможно. Особенно в той специфической социально-территориальной структуре, какой являлся Клоповник. Тот же Хью, небезызвестный подрядчик наемных убийц, наверняка успел разболтать секрет Тарана доброй половине знакомых (разумеется, за скромную плату). Тем не менее, главной цели Хэнк добился. Большинство из тех, кто пришел на его представление, даже не подозревают о Курте. Небольшой мохнатый секрет весом в какие-то восемьдесят килограммов.

Волк в мешке.

Наконец по лестнице загрохотали шаги. Шли четверо, – будто стадо слонов. Нож и Топор вошли первыми. Прозвищ двух других Курт не знал, однако они также красовались в черных кожаных безрукавках. Нож тащил какую-то коричневую тряпку; Топор многозначительно помахивал серебристой цепочкой, к которой крепился пульт управления. Стоило Страйкеру это заметить, как что-то внутри него недовольно растопырило шипы. Этот дикобраз, вероятно, имел много общего с условным рефлексом, сколь бы Волку ни было неприятно ассоциировать себя с собакой Павлова.

Не вставая с кровати, Курт наблюдал, как Нож пропихивает коричневую тряпку в щель между решеткой и полом, куда обычно ставили поднос с очередной кормежкой.

Поднявшись на ноги, безволосый поспешно отошел.

– Возьми, – обратился он к узнику, кивнув на тряпку. – Это для тебя.

Страйкеру и самому стало любопытно. С того самого времени, как он оказался в заключении на Подворье Тарана, ему не давали одежды, за исключением чистых трусов (за гигиеной здесь следили; Хэнк придирчиво замерял, претерпела ли мускулатура «волчонка» изменения после многодневных тренировок). Это отнюдь не являлось источником каких-либо серьезных затруднений, – температура под Куполом всегда держалась в пределах комнатной, в камере же неустанно трудились обогреватели. Но коричневая тряпка, принесенная Ножом, менее всего походила на то, что привык носить Страйкер – когда-то давно, еще в прошлой жизни… Как бы там ни было, любопытство подвигло его оторвать зад от стойки и пройти к решетке.

Он нагнулся и поднял темно-коричневую штуку с пола. По мере процесса становилось очевидным, что «тряпкой» вещь отнюдь не являлась. Напротив, это был добротный, надежно сшитый… балахон с капюшоном. Такие хламиды носили в старых фильмах монахи-бенедикцианцы. Остроконечный капюшон был такой глубины, что, казалось, его нижний край опустится Волку на грудь. Длина же всего облачения предполагала, что полы будут мести пол, скрывая ноги (или, что вероятнее, ЛАПЫ идущего) до самых пальцев. Широченные рукава обладали этим же свойством. В общем и целом, впечатление было весьма неоднозначное. Весьма и весьма.